Ежи рождаются без колючек

Одиннадцать книг о писателях в детстве

Сразу вспоминается детско-юношеская трилогия Льва Толстого, а также - «Детские годы Багрова-внука» Сергея Аксакова. Еще - описанное Владимиром Набоковым в «Других берегах» изгнание из младенческого рая. Чуть ближе к нам по времени, но вряд ли по силе переживаний «Слова» - автобиография единственного ребенка в семье, вундеркинда Жана-Поля Сартра. Воспоминания эти увлекают еще и потому, что в них невозможно отличить пережитое от вымысла, и память тут совсем ни при чем.

Афанасий Фет. Ранние годы моей жизни.

Первые жизненные впечатления настигают Фета в полтора года. Воспоминания о них благостные и элегические. Драма свершится позже, когда станет известно, что Афоня (впоследствии поэты Афанасий Фет и Аполлон Григорьев друг друга станут звать «Афоней» и «Аполлошей»), сын помещика Шеншина – незаконнорожденный. Кажется, всю оставшуюся жизнь, делая карьеру, сочиняя стихи, дружа с Львом Толстым, став примерным семьянином и благопромыслительным помещиком, Афанасий Афанасьевич всеми возможными способами будет доказывать свое право на фамилию. Докажет!

Мемуар Фета сочетает столь воздушные и душещипательные материи со столь  выразительным бытом в духе гоголевского Собакевича, что диву даешься. Наш тончайший лирик отчего-то особенно любил детальное описание помещений и костюмов, их словесным портретам, схемам и планам, изложенным с деловитой сухостью, отдана весомая часть воспоминаний поэта. 

Иоганн Вольфганг Гете. Из моей жизни. Поэзия и правда

Стремящийся во всем быть непременно первым, Гете перещеголял саму память, начав описание собственной жизни со дня своего рождения. Доскональное описание родительского дома во Франкфурте, которым открывается первая часть «Поэзии и правды», конечно, происходит из более поздних воспоминаний и, скорее всего, списано с натуры, поскольку интерьеры франкфуртского дома, ныне музея, не менялись с младенчества Гете до нынешних времен.

Увлекает эпизод с выбрасыванием посуды в окно. А следует он сразу же за описанием переживания мальчиком Гете Лиссабонского землетрясения 1755 года, вселившего беспредельный ужас в мир, уже привыкший к тишине и покою. Это впечатление Гете от катастрофы, между прочим, послужило Зигмунду Фрейду толчком для создания работы «Художник и фантазирование» - в качестве примера сублимации ужасного воспоминания и утаивания информации.

Евгений Баратынский. Письма

Другой русский поэт, пронесший печаль детского опыта через всю свою жизнь, был балованным подростком, совершил с друзьями по Пажескому корпусу шуточную кражу. Баратынского выгнали из престижного заведения с перспективой  вечной службы в рядовых. Обстоятельства рокового дела предали гласности, его виновника - всеобщему остракизму, и едва не довели крайне впечатлительного мальчика до самоубийства.

Не было бы счастья, да в лейб-гвардии Егерском полку униженный и оскорбленный рядовой Баратынский встречает Антона Дельвига, увидевшего в нем поэтического брата, достойного лучшего круга. Того, где Пушкин, Одоевский, Вяземский и, конечно, Жуковский, принявшийся активно хлопотать за младшего поэта.

Корпус писем Баратынского к Жуковскому (детальное изложение драмы, отклики на хлопоты, ожидание перемен) полон саспенса – это один из самых мучительно интересных документов русской литературы. Плотный, сюжетно внятный и, что не менее важно, формально завершенный. Избытый.

Двенадцатилетний Евгений пишет маменьке по-французски:

Петербург поразил меня красотой, все вокруг кажется мне блаженствующим, но у всех здесь свои матери; я надеялся, что смогу радоваться с товарищами, но нет, каждый играет с другим как с игрушкою, без дружбы, без привязанности! Какое различие с тем, когда я был вместе с вами! В последние дни, пред отъездом, несмотря на печаль и чувствуя еще наслаждение быть с вами вместе, я, откровенно говоря, думал, что мне будет много веселее со своими сверстниками, чем с маменькой, ибо она взрослая, но увы, маменька, как я ошибался; я надеялся обрести дружбу, но не обрел ничего, кроме равнодушной и неискренней учтивости, кроме дружбы корыстной; когда у меня было яблоко или что другое, моими друзьями были все, но потом, потом все как пропадало, но, маменька, у меня более нет времени писать; прощайте, будьте здоровы. Обнимаю всех.

Марсель Пруст. По направлению к Свану

В многотомной эпопее Пруста «В поисках утраченного времени», кажется, нигде не сказано, в каком возрасте рассказчик Марсель начинает впервые плести свои сонные синтаксические кружева. Однако, отношения с матерью, приходящей поцеловать сына на сон грядущий, само ожидание этого поцелуя, выдают в рассказчике человека во всех смыслах незрелого. Ребенка, который начинает осваивать мир, тренируя свой шаг в прогулках самых разных направлений. Марсель изучает мир взрослых, постепенно открывает их темные стороны и отнюдь не игрушечные бездны. Очень постепенно он осознает собственное предназначение – быть писателем, чтобы удержать на месте, зафиксировать весь этот постоянно исчезающий мир, в который, благодаря письму, теперь возможно возвращаться.

Чеслав Милош. Долина Иссы

Самый удачный из трех романов нобелевского лауреата рассказывает о жизни девятилетнего Томаша в Озерном крае. Правда, не в английском или американском, но в литовском, с его напластованиями разных народностей и религий. Так литовский шляхтич Томаш, в котором Милош описывает себя, заговорит по-польски, этнография  обернется классическим романом воспитания с религиозным уклоном, а из-под католицизма вдруг начинает лезть такое язычество, что хоть святых выноси. Уже во второй главе этой книги читатель встречается с нечистью, ведь одна из главных особенностей долины Иссы – особая плотность чертей и привидений на квадратный сантиметр:

Видевшие их говорят, что черт невысок, ростом с девятилетнего ребенка, носит зеленый фрачок, жабо и белые чулки, волосы заплетает в косицу, а в башмаках с высокими каблуками пытается скрыть копыта, которых стесняется… Весьма вероятно, что черти, зная суеверный трепет народа перед немцами – людьми торговыми и учеными – стараются придать себе серьезности, одеваясь как Иммануил Кант из Кенигсберга.

Владимир Короленко. История моего современника

Автор «Детей подземелья» происходивший из Житомира, переехал вместе с родителями в Ровно, где и жил между двух кладбищ. Как и у Милоша, у Короленко круговерть этносов и религий - близость католической Польши, влияние Украины, насильственная русификация, оседлые евреи - накладывается на раннее пробуждение самосознания. Короленко вспоминает, как понял, что он смертен. И как увидел самую первую смерть. Как начал задаваться «последними вопросами», из-за чего, собственно, и стал писателем.

В «Истории моего современника» у прогулок, в основном два направления - либо в сторону католического кладбища, либо в сторону православного погоста.

Во втором - «студенческом» - томе Короленко увлекается известной привычкой юности: хрониками ссылок, арестов, тюрем и поселений, превращая мемуар в галерею портретов революционеров всех мастей и изводов. Однако, «детское» начало этого двухтомника обаятельно.

Стендаль. Жизнь Анри Брюлара

Самое раннее впечатление Стендаля – из трехлетнего возраста: укусил кузину за щеку. А уже в семь лет, когда умерла мама, детство Стендаля закончилось. Им завладела злая тетка Серафи, чьей смерти Стендаль желал до самого ее конца. А еще именно образ тетки Серафи, в которую влюбился отец, пробудил в мальчике то, что принято называть «ранней чувственностью».

Все это Анри Бейль, позже ставший Стендалем, вспоминает незадолго до могилы в книге, которую многие поколения считали предельно и даже шокирующе откровенной.

Конечно, во всех этих ситуациях с отцами и тетушками – привольный простор для Фрейда и его последователей. Стендаля, впрочем, спасало то, что жил он задолго до всякого Фрейда и даже Пруста, которых без стендалевских психодрам, возможно, и не было бы. Вообще, Стендаль - удивительно современный писатель, несмотря на то, что его первыми читателями были еще Гете и Пушкин.

Петр Боборыкин. За полвека. Мои воспоминания

Один из самых известных, активных, писучих, издаваемых беллетристов начала прошлого века открывает свои двухтомные воспоминания очерком жизни нижегородской гимназии.

Маленький Петя осознает и запоминает себя при переходе в четвертый класс, когда после молебна классный инспектор предлагает гимназистам выбрать, посоветовавшись с родителями, дальнейшую программу обучения: латынь, зубримую с первого класса, или новый предмет вроде «законоведения». Неисповедимы пути Господни: в ком-то траекторию развития задает нешуточная душевная драма, а кто-то начинает расти под впечатлением первого осознанного выбора. Впрочем, и результат у такого пробуждения иной: пред нами Петр Дмитриевич Боборыкин, академик, рационалист, автор термина «интеллигенция» и закуски «Ерундопель». Не Баратынский. Не Фет. Не поэт.

Дмитрий Григорович. Литературные воспоминания

Всегда интересно обратить внимание на то, откуда люди начинают свои воспоминания – с какого возраста, из каких обстоятельств. Литераторам в этом смысле чуть проще: тот же Боборыкин объяснял любые события своей жизни с точки зрения писательских занятий. Что-де сформировало в нем беллетриста и как.

В похожем ключе описывает свою жизнь знаменитый писатель-народник, чье младенчество связано было с французским языком. Мать Дмитрия Васильевича - француженка, грамоте его с пяти лет обучали по французской азбуке, и русскую книгу будущий прозаик взял в руки только в восемь лет.

В кругу русских писателей вряд ли много найдется таких, каким в детстве привелось встретить столько неблагоприятных условий для литературного поприща, сколько было их у меня. Во всяком случае, сомневаюсь, чтобы кому-нибудь из них с таким трудом, как мне, досталась русская грамота.

Григорович сочно и со вкусом описывает свое дворянско-усадебное детство, из которого его извлекли в гимназию, как рыбу, вынутую из воды.

Тут медоточивые описания сменяются на галоп мелькающих событий – почти любые воспоминания о детстве ускоряются, стоит лишь повествователю перейти к изложению обстоятельств собственной социализации. Пока мир разминает сознание маленького человека, лепит его индивидуальность, писатели плавно движутся со своим рассказом, медленно смакуя подробности. Однако прибытие все новых и новых персонажей ускоряет их ход.

Иван Панаев. Литературные воспоминания

Если верить Ивану Ивановичу, детства у него не было вовсе. Учится он в Благородном пансионе при Петербургском университете. До этого, правда, были две недели в Высшем училище:

Я умолял, чтобы меня взяли оттуда, потому что не хотел учиться вместе с детьми разночинцев и ремесленников. В двенадцать лет, несмотря на совершенное ребячество, я уже был глубоко проникнут чувством касты, сознанием своего дворянского достоинства…

Первые страницы воспоминаний, несмотря на их обязательную и предельную биографичность, всегда выказывают главные темы, волнующие автора не столько в начале жизни, сколько на момент написания. Если для Гете или Короленко важнее всего обжить окружающий мир, то для Боборыкина и Григоровича – определится с будущим ремеслом словесников. Иван Панаев, знаменитый издатель «Современника» и многолетний деловой партнер Некрасова, конкретностью подхода к жизни, кажется, обгоняет всех своих коллег. Жизнь его начинается со знакомства с графом Хвостовым и литературных вечеров у Римского-Корсакова. Никакой лирики, метаний и исканий – все предельно четко, поступательно, информационно насыщенно. В его мемуарах даже беглые знакомства – вот как с Лермонтовым – описаны во всех интересующих просвещенную публику подробностях.

Борис Пастернак. Детство Люверс

Один из самых трогательных и точных опытов воссоздания детской созревающей души. Автор демонстративно отстраняется от этого предельно личного опыта –  переводит главного персонажа книги в другой пол. Он приписывает этот опыт девочке:

Люверс родилась и выросла в Перми. Как когда-то ее кораблики и куклы, так, впоследствии, ее воспоминания тонули в мохнатых медвежьих шкурах, которых много было в доме. Отец ее вел дела Луньевских копей и имел широкую клиентелу среди заводчиков с Чусовой…

Пробуждающаяся чувственность, пробуждение от детства, точно контурная карта, накладываются на отмеченные штрих-пунктиром жизненные обстоятельства. На знакомых и незнакомых людей, на откосы Камы, бормотание рабоче-заводской Мотовилихи, ночные поезда и хромого юношу Цветкова, перевернутого предпоследней страницей.