Свобода выбора, когда выбора нет

О действительном и желаемом в фильме "В 6 часов вечера после войны"

В конце года подводят итоги, вспоминают лучшие фильмы, составляют десятки лидеров массового проката и субъективного вкуса. Историк отечественного кино Евгений Яковлевич Марголит обернулся на 70 лет назад - к чемпиону проката 1944 года, когда критерии были ясными.

В начале 2000-х в одной из телепрограмм прошло интервью с ветераном Великой Отечественной войны. У него спросили: какой из фильмов о войне, на его взгляд, отразил происходящее правдивее всего. Ветеран отвечал: "В 6 часов вечера после войны". 

Казалось бы, парадокс. Фильм Ивана Пырьева откровено далек от реалистического стиля и даже в титрах значится как "музыкально-поэтический". Это едва ли не самая условная кинопостановка военного времени - со стихотворными текстами, с нарочито картинной, павильонной Москвой-победительницей. И это при том, что "В шесть часов вечера после войны" и "Кутузов" стали первыми фильмами, снимающимся уже в Москве, сразу после возвращения из эвакуации. Тем не менее, ветеран выражал общее мнение, недаром эта лента стала чемпионом проката 1944 года.

Точнее всего этот мнимый парадокс объяснен в другом, столь же популярном произведении военной поры, в "Василии Теркине" Александра Твардовского: На войне душе солдата сказка мирная милей.

Вряд ли кому-то в кино 40-х годов - на всем протяжении этого катастрофического десятилетия удалось воспроизвести мир самых сокровенных чаяний массового зрителя с такой степенью полноты и достоверности как Ивану Пырьеву. Пырьев не выдает желаемое за действительное, в чем его будут обвинять в следующую эпоху. Нет, действительное у него не замещается, не вытесняется желаемым - мечта тут  вырастает именно  - и только! - внутри  действительного. Не случайно в оригинальной версии фильма вступительные титры даны на панораме ожесточенной битвы: с горящей землей, сотрясаемой разрывами артиллерийских снарядов. Торжественные планы Красной площади появятся на титрах только через 20 лет, в повторной редакции картины.

В этом фильме снятом на натуре, в районе Истры, еще сохранившем следы недавних жестоких боев, ничуть не игрушечное - необъятное, искореженное взрывами  пространство войны, по которому носится железный ветер из монолога героини – ветер, неумолимо, раз за разом, разносящий влюбленных в разные стороны - и есть  действительное.

Реальность.

Настоящее время.

Приняв его как единственную реальность, можно найти в себе силы пасть смертью храбрых, но вряд ли - выжить. На этом жестком фоне павильонная идиллия, да еще в стихах, должна ощущаться как диссонанс. Тем не менее, она воспринималась широкой аудиторией как основная ценность фильма. Потому что эта идиллия выстроена как прямой противовес реальности войны. Вопреки ей – всем смертям назло. Это воплощение желаемого – мечты о  всеобщем воссоединении после победы. И чем более условные, приподнятые над бытом и противопоставленные житейской логике формы принимает образ мечты – тем он убедительнее. 

Это вера вопреки, единственно дающая силы выжить, преодолеть всевластие смерти. И потому зритель верит не в гибель героини Марины Ладыниной в поединке с вражескими самолетом, но в тотчас же следующую за ней встречу возлюбленных (не только героев фильма, но – всех влюбленных, заметьте!) под сенью победного салюта в откровенно нарисованной павильонной декорации Москвы. У человека на войне нет выбора – принимать или не принимать ее жестокую реальность. Война – данность, втягивающая всех без исключения в свой круговорот. Но есть зато выбор: верить или не верить в истинность желаемого. Эту свободу выбора и предоставляет широкой публике фильм Пырьева.

Сценарий фильма "В 6 часов вечера после войны" писался в 1942-м, а в производство был запущен в начале 1943 года - в пограничной ситуации, когда решалась судьба страны. И таким образом он несет в себе отпечаток всеобщего ожидания преображения послевоенного мира на основах смутно ощущаемого идеала – нового демократизма Будущего, по формулировке Сергея Эйзенштейна.

За границей фильм Пырьева вызвал преимущественно недоумение. Оособенно резко не приняли его итальянцы: уже оформлялся как стиль неореализм. Тем интереснее, что именно иностранец вынес самое вдохновенное и точное суждение о картине. Оно принадлежит одному из видных деятелей чешского киноавангарда 30-х, соратнику Густава Махатого и Владислава Ванчуры, Антонину Ярославу Урбану. Летом 45-го в газете "Филмове праце" он писал: ... этот фильм имеет со всех точек зрения попросту новое внутреннее содержание. Все, что в нем есть, может быть неумело, нарушает точные эстетические законы, иногда и наивно – но, несмотря на все это, он полон аромата, полон особой новой красоты, в нем есть элементы новых, чистых чувств, нового героизма, от него веет духом нового мира, который сейчас только оформляется, растет и расцветает. <…> Здесь есть сама жизнь, не оглядывающаяся на регулирование и на правила, здесь растет что-то новое, молодое, что сейчас находит свое выражение. Боже мой, какая это будет когда-нибудь красота, когда все это будет доделано, когда опять будет достаточно времени, покоя и возможностей делать фильм в мирных условиях!