Смех и страх

Книжная история бесчинств

Я абсолютно уверен, что кощунство и вера несовместны. Это вещи разного порядка – не бывает такой веры, которую можно «окощунить». Если Бога можно оскорбить, это уже не Бог. Если веру в Бога можно оскорбить, это уже не истинная вера. Стенания о религиозном кощунстве всегда выдают явную недостаточность веры. Такой стенающий маловер вполне способен потребовать осуждения кощунника вплоть до смертной казни. А то и убить самолично. То есть пойти на величайшее преступление, потому что убийство – это самый антибожественный поступок.

Это я и буду иметь в виду, пускаясь в экскурс по религиозным «кощунствам» в мировой литературе. Одно то, что книгам  и трактатам давалось такое определение, говорит о том, насколько люди в большинстве своем далеки от веры, вне зависимости от вероисповедания. И в прежние века, и теперь.

Несколько лучше сегодня обстоит со свободой – главным качеством, которым наделил человека Господь. В западном обществе существует хотя бы понимание ее ценности, понимание  пусть и не вполне последовательное, и еще очень далекое от идеального. Оно проявляется не только в пресловутых свободе слова и свободе совести, но и, например, в отношении к смертной казни. Уверен, что останься в живых террористы, расстрелявшие редакцию французского сатирического журнала Charlie Hebdo, их бы осудили на тюремное заключение и, вероятно, даже не пожизненное. Получил ведь норвежский маньяк Брейвик 21 год тюрьмы и далеко не самого строгого режима.

Вера Сократа

Первым знаменитым «кощунником», осужденным на смерть, был Сократ, живший около 469 – 399 годов до нашей эры. Он не только не просил пощады и снисхождения, но с блеском, хотя и бесполезно, доказал свою невиновность. История процесса над ним описана сразу в двух «Апологиях» - Платона и Ксенофонта и выявляет  интересный парадокс: Сократ был верующим, в отличие от его судей. Он отказался бежать из Афин и предпочел выпить чашу с цикутой - степень свободы, сравнимая с христианскими мучениками. Вот его слова после осуждения на смерть в передаче Платона и в переводе Михаила Соловьева:

От смерти уйти нетрудно, о мужи, а вот что гораздо труднее — уйти от нравственной порчи, потому что она идет скорее, чем смерть. И вот я, человек тихий и старый, настигнут тем, что идет тише, а мои обвинители, люди сильные и проворные, — тем, что идет проворнее, — нравственною порчей. И вот я, осужденный вами, ухожу на смерть, а они, осужденные истиною, уходят на зло и неправду; и я остаюсь при своем наказании, и они — при своем. Так оно, пожалуй, и должно было случиться, и мне думается, что это правильно.

Телемская заповедь Франсуа Рабле

Веселый и ученый Рабле, умерший своей смертью в 1553 году, считается одним из основоположников литературы Нового времени, которая благополучно здравствует и по сей день. С постным духом Средневековья Рабле прощался не посмеиваясь, не смеясь, а сотрясаясь от смеха. По оценке романтика Гюго, раскаты его могучего хохота – бездна для рассудка. Пятикнижие «Гаргантюа и Пантагрюэля» - оглушительный гимн гармоничной природе и свободному человеку. Небо и землю, верх и низ, идеальное и материальное Рабле, не чинясь, менял местами в полном согласии с принципом карнавала, который, как известно, и есть узаконенное на некоторое время кощунство. То, что происходило с христианами несколько карнавальных дней в году и забывалось до следующего раза, обрело у Рабле яркое словесное воплощение на века. Разумеется, такое превращение не могло остаться безнаказанным – Рабле заподозрили в ереси, а книги его время от времени запрещали.

О Рабле написано не меньше, чем о Сократе, в том числе и в России, где «Гаргантюа и Пантагрюэль» пересказан даже для детей. Вот устав Телемской обители, которую в противовес монашеским орденам основал для приятелей Гаргантюа, в переводе Николая Любимова:    

Вся их жизнь была подчинена не законам, не уставу и не правилам, а их собственной доброй воле и хотению. Вставали они когда вздумается, пили, ели, трудились, спали когда заблагорассудится; никто не будил их, никто не неволил их пить, есть или еще что-либо делать. Такой порядок завел Гаргантюа. Их устав состоял только из одного правила:

                                                                 ДЕЛАЙ ЧТО ХОЧЕШЬ

ибо людей свободных, происходящих от добрых родителей просвещенных, вращающихся в порядочном обществе, сама природа наделяет инстинктом и побудительною силой которые постоянно наставляют их на добрые дела и отвлекают от порока, и сила эта зовется у них честью. Но когда тех же самых людей давят и гнетут подлое насилие и принуждение, они обращают благородный свой пыл, с которым они добровольно устремлялись к добродетели, на то, чтобы сбросить с себя и свергнуть ярмо рабства, ибо нас искони влечет к запретному и мы жаждем того, в чем нам отказано. Благодаря свободе у телемитов возникло похвальное стремление делать всем то, чего, по-видимому, хотелось кому-нибудь одному. Если кто-нибудь из мужчин или женщин предлагал: "Выпьем!" - то выпивали все; если кто-нибудь предлагал: "Сыграем!" - то играли все; если кто-нибудь предлагал: "Пойдемте порезвимся в поле" - то шли все.

Вольтер и Парни: свобода как из пушки

Рабле был верующим католиком, доверенным лицом кардиналов и королей. Бога он не отрицал, а лишь порицал его нерадивых служителей. Но уже литературные потомки, и в первую очередь Вольтер, глава французских просветителей, находят у Рабле кроме «ужасающей похабщины» и «скопища непристойностей и нечистот, какое мог изрыгнуть только пьяный монах» сатиру на Папу, церковь, церковное учение и все события его времени, скрытую по маской дурачества. У самого Вольтера в «Орлеанской девственнице», впрочем, нет прямых выпадов против католичества, зато едко высмеивается понятие святости - в лице национальной и героической святыни, Жанны Д’Арк, в то время еще не канонизированной. Вольтер публиковал многие свои произведения за границей и часто анонимно. Тем не менее, дружить с еретиком не гнушались европейские помазанники Божьи, и в числе просвещенных монархов Европы - Екатерина II.

Вольтеров младший современник  Эварист Парни в поэме «Война богов», написанной под явным влиянием Вольтера, напал на христианство без обиняков. По сюжету, новые христианские святые являются к старым языческим богам. Юпитер непредусмотрительно их впускает, а когда понимает свою ошибку, становится поздно. В сатире, переведенной Валентином Дмитриевым, достается всем и особенно фанатикам, совершающим именем Бога кровавые преступления. Не щадит Парни и саму Мадонну:

Вдруг входят... Небо! Это Аполлон.
Она вскочить в смущении стремится,
Ее опять усаживает он.
Куда же вы, Идалии царица? -
Ей говорит, целуя руки, бог. -
Как вы прекрасны! Я у ваших ног.

Ах, полноте! Зовут меня Марией,
А не Венерой; шуточки такие
Оставьте, ax! - Не отпущу я вас.
Пленительней Венеры вы сейчас!
Не видывал я красоты подобной.
Я закричу! - Кричать вам неудобно.
Ведь ежели на крики и войдут -
Языческий наряд ваш засмеют,
А кое-кто разгневается, право.
Посетовать, немного слез пролить
И, покраснев, стыдливо уступить -
Вот лучший выход, рассуждая здраво.

Что возразить на хитрые слова?
Потупив взор, Мария, чуть жива,
Противится, хоть бесполезно это.
Вот дерзкий рот красавца Мусагета
К коралловым устам ее приник,
Ее груди коснулся баловник,
На ложе (все напрасны возраженья)
Настойчиво и ласково толкнув.
Она уже не борется, вздохнув,
И шепчет лишь: Какое приключенье!

Во времена Великой французской революции такая поэзия уже не казалась чем-то из ряда вон. Хотя чуть позже, в короткий период Реставрации правительство Франции выкупило у Парни за большие деньги рукопись одной из его поэм только затем, чтобы ее уничтожить.

На Коньке-горбунке

Именно от Парни ниточка ереси тянется в Россию прямиком к «нашему всему», к Пушкину. Пушкин читал Парни в ранней юности на французском, и его упоминает Анна Ахматова в посвящении «смуглому отроку»: здесь лежала его треуголка и потрепанный том Парни. Юношеская «Гаврилиада» Пушкина была, скорее всего, первым откровенно богохульным литературным произведением в нашей стране. Считается, что Пушкин окончил ее в 1821 году, а уже к читателям она расходится в списках.

Правительство узнало о существовании «Гаврилиады» только в 1826 году. Была учреждена Особая следственная комиссия, напугавшая Пушкина настолько, что он отрекся от авторства, соврав, будто поэма принадлежит перу уже умершего к тому времени князя Дмитрия Горчакова. Пушкин, глубоко верующий человек, всерьез полагал, что ему грозит ссылка или даже смертная казнь. …Зная лично Пушкина, - пишет Николай I следователям, - я его слову верю. Но желаю, чтоб он помог правительству, кто мог сочинить подобную мерзость и обидеть Пушкина, выпуская оную под его именем. Только тогда поэт в покаянном письме царю признается в своем авторстве. Николай простил Пушкина, но «Гаврилиада» была опубликована полностью только при большевиках в 1918 году.

Русские литераторы наперебой принялись исследовать эстетические границы дозволенного. Поэма Лермонтова «Демон», оконченная в 1829 году, впервые увидела свет в Германии в 1856 году в количестве 28 экземпляров, и только в 1860 году ее включили в собрание сочинений поэта в России. Сегодня это выглядит невероятным, но даже невинная сказка Петра Ершова, дожившего до отмены крепостного права и прожившего еще восемь лет, страдала от цензуры по разным причинам и в царские, и в советские времена. В 1849 году купюры в «Коньке-горбунке» делались по принципу, согласно которому в книгах «для чтения простого народа» не должно быть «не только никакого неблагоприятного, но даже и неосторожного прикосновения к православной церкви и установлениям ее, к правительству и ко всем поставленным от него властям и законам». Зато в 1922 году советским цензорам пришлись не по нраву православный и самодержавный пафос детской сказки. Бдительный советский цензор писал:

По части воспитательной для детей в ней всё от реакционного и непедагогического, — здесь всё по царю мерится и по боярам. Восхваляется «Царь-надежа», которого, конечно, народ встречает восторженным «ура». На с. 42 — даже порнография — царь, «старый хрен», жениться хочет: «Вишь, что старый хрен затеял: хочет жать там, где не сеял! Полно! Лаком больно стал!» На основании вышеизложенного считаю «Конек-Горбунок» к выпуску весьма нежелательным, если не недопустимым.

Последнее искушение

В ХХ веке уже трудно кого-то удивить «кощунством», особенно в том, что касалось христианства. На Христа примеряются различные маски. Он становится то чернокожим, то женщиной, то геем. Художники вертят Священную историю, представляя ее каждый раз в новом, необычном ракурсе. Нельзя сказать, чтобы церковь смирилась. Одним из самых сильных всплесков недовольства стала реакция на роман грека Никоса Казандакиса «Последнее искушение Христа», написанного еще в 1953 году. Распятый сходит с креста и женится на Марии Магдалине. Книга и особенно экранизация Мартина Скорсезе, снятая еще через 35 лет, вызвали яростную реакцию католической Церкви, назвавшей их «откровенной ересью». Прокат фильма долгое время был запрещен во многих американских штатах. Телепремьеру пытались запретить и в России:

Но не только с точки зрения верующих кощунственен этот фильм, - писал дьякон Андрей Кураев. - Заведомо заниженное прочтение Евангелия поддерживает более широкое и мощное антикультурное движение. Жажда опошлить, опоганить все то, что высоко, характерна для нынешнего мещанства. Пушкин оказывается интересен не своей поэзией, а своим «донжуанским списком»; о Чайковском чаще вспоминают в связи с проблемами сексуальных меньшинств… Вот и Христа так хочется затащить в постель — представить «таким же, как и мы».

Явных угроз ни здоровью, ни жизни Казандакиса и Скорсезе не было. Как не было их и в отношении португальского писателя и Нобелевского лауреата 1998 года Жозе Сарамаго. Его Христос в романе «Евангелие от Иисуса» - обычный человек, из которого Бог-Отец хочет сделать игрушку для воплощения своих непостижимых замыслов, а проще – от вселенской скуки, в которой Он пребывает. Католическая церковь не могла не отреагировать на такого рода богохульство осуждением, но и только.

У меня нет никаких сомнений в том, что христианская церковь очень хорошо понимает, что для истинной веры кощунства не существует. Проблема же в том, что церковь во все время своего существования никак не может решиться объяснить этого пастве, полагая, что оградив паству от такого рода художественных искушений, она тем самым укрепляет ее веру. Непростительное заблуждение. Примерно то же самое, но в гораздо радикальнее происходило во времена инквизиции: тюрьмы, костры, насилие. Церковь все еще видит в свободе самое сильное искушение для человека. Вопреки даже самому Евангелию и Богу, даровавшему человеку свободу. Преодолеть это недоразумение возможно только последовательной и неуклонной проповедью именно свободы. Проповедью того, что свобода и только она - есть воплощение Божественного замысла в человеке.

Между тем, «кощунные» фантазии художников берутся ничуть не с потолка, а напрямую из повседневной жизни, из самой ее обывательской гущи. Женитьба Христа на Марии Магдалине в романе Казандзакиса покажется детским лепетом по сравнению с эпизодом, описанным Горьким в его записных книжках. Писатель, «буревестник революции», подглядывал за девицей, которая занималась самоудовлетворением перед образом Спасителя.

Умберто Эко: смех Аристотеля

Классический роман ХХ века «Имя Розы» ныне живущего нашего современника Умберто Эко был опубликован в 1980 году и полностью посвящен проблеме человеческой свободы и одному из ее главных выражений – смеху. Смертельно боясь любого свободного проявления свободного духа, средневековая церковь особенно страшилась даже не раблезианской, а куда более спокойной смеховой стихии – иронии. Именно с тех пор считается, что Иисус Христос якобы никогда не смеялся и не шутил. В канонических Евангелиях об этом не сказано, но не сказано и обратного. Это спорное утверждение весьма удобно церкви, хотя, чтобы доказать его, нужно, по меньшей мере, знать Евангельские события не в пересказе евангелистов, а самим быть свидетелями тех событий. Или читать Новый завет в оригинале – на арамейском и греческом языках.

Слепой монах Хорхе в романе Эко обладает уникальной книгой – единственным сохранившимся экземпляром второй части «Поэтики» Аристотеля, в которой великий грек, называемый в романе Философом, безупречно доказывает необходимость смеха. Хорхе не просто погребает в монастырской библиотеке это доказательство, способное, по его убеждению, перевернуть ход всей человеческой истории, он пропитывает страницы опасной книги ядом и при первой же угрозе обнародования съедает их, унося великую тайну в могилу. Но прежде ученый францисканец Вильгельм Баскервильский говорит ему: Дьявол — это не победа плоти. Дьявол — это высокомерие духа. Это верование без улыбки. Это истина, никогда не подвергающаяся сомнению. Дьявол угрюм, потому что он всегда знает, куда бы ни шел — он всегда приходит туда, откуда вышел. 

В их диспуте, переведенном Еленой Костюкович, в предельно сжатом виде представлена драматическая коллизия борьбы церкви с религиозными кощунствами. А ведь, казалось бы, чего проще – дать возможность человеку смеяться тогда, когда он сам этого хочет. Или проще – не ограничивать человеческой свободы.

- ... Существует очень много книг, посвященных комедии, и очень много книг, восхваляющих смех. Почему именно эта  внушала тебе такой ужас?

- Потому что это  книга Философа. Каждая работа этого  человека разрушала одну из областей знания, накопленных христианством за несколько столетий. У отцов было сказано все, что требовалось знать о значении слова Божия. Но как только Боэций выпустил свое толкование Философа, божественная тайна Слова превратилась в сотворенную людьми пародию, основанную на категориях и силлогизмах. В книге Бытия сказано все, что требуется знать о строении космоса. Но достаточно было заново открыть физические сочинения Философа, чтобы произошло переосмысление устройства мира… Каждое из слов Философа, на которых сейчас клянутся и святые, и князи церкви , в свое время перевернуло сложившиеся представления о мире. Но представления о Боге ему пока не удалось перевернуть. Если эта книга станет… Если эта  книга стала бы предметом вольного толкования, пали бы последние границы.

 - Но что тебя так испугало в этом  рассуждении о смехе? Изымая книгу, ты ведь не изымаешь смех из мира.

-  Нет, конечно. Смех это слабость, гнилость, распущенность нашей плоти. Это отдых для крестьянина, свобода для винопийцы. Даже церковь, в своей бесконечной мудрости, отводит верующим время для смеха — время праздников, карнавалов, ярмарок. Установлены дни осквернения, когда человек освобождается от лишних гуморов, от лишних желаний и замыслов… Самое главное — что при этом  смех остается низким занятием, отдушиной для простецов, поруганьем таинства — для плебеев. Это говорил и апостол: чем разжигаться, лучше вступайте в брак. Чем сопротивляться порядку, заведенному Господом, смейтесь и развлекайтесь своими жалкими пародиями на порядок, смейтесь после вкушения пищи, после опустошения кувшинов и фляг. Выбирайте царя дураков, дурачьте себя ослиными и поросячьими литургиями, играйте и представляйте ваши сатурналии вверх тормашками… Но для церкви не опасна ересь простецов, они сами себя обрекают на гибель, их подтачивает необразованность. …Смех освобождает простолюдина от страха перед дьяволом, потому что на празднике дураков и дьявол тоже выглядит бедным и дураковатым, а значит — управляемым. Однако эта книга могла бы посеять в мире мысль, что освобождение от страха перед дьяволом — наука. Надсаживаясь с хохоту и полоща вином глотку, мужик ощущает себя хозяином, потому что он перевернул отношения власти; но эта книга могла бы указать ученым особые уловки остроумия — они стали бы уловками ученого остроумия — и тем узаконить переворот. Тогда среди умственных процессов стали бы числиться те, которые до сих пор в неосмысленном обиходе простолюдинов оставались, слава Богу, процессами утробными. Что смех присущ человеку, это означает лишь одно: всем нам, увы, присуща греховность. Однако из этой книжки многие распущенные умы, такие как твой, могли бы вывести конечный силлогизм, а именно что смех — цель человека! Смех временно отрешает мужика от страха. Однако закон может быть утверждаем только с помощью страха, коего полное титулование — страх Божий. А из этой книги могла бы вылететь люциферианская искра, которая учинила бы во всем мире новый пожар; и смех бы утвердил себя как новый способ, неизвестный даже Прометею, уничтожать страх. Когда мужик смеется, в это время ему нет никакого дела до смерти; однако потом вольница кончается, и литургия вселяет в мужика снова, согласно божественному предопределению, страх перед смертью. А из этой книги могло бы народиться новое, сокрушительное стремление уничтожить смерть путем освобождения от страха…

Говоря о великой роли смеха, не могу не привести пример из личного опыта. Он вроде бы не имеет прямого отношения к религиозным кощунствам, но к кощунству вообще – самое непосредственное. На редакционной летучке в газете, в которой я тогда работал, речь зашла о Холокосте. Одна дама, известный литературный критик, утверждала всерьез, что евреи способны шутить надо всем, чем угодно в этом мире, кроме одного – «они никогда ни при каких обстоятельствах не станут шутить про Холокост». Накануне в гостях я услышал от доброго знакомого, известного московского врача, еврея, анекдот: едут по Германии в экскурсионном автобусе евреи из Израиля в Дахау поклониться месту гибели родственников. В дороге у автобуса спускает колесо, и водитель идет за помощью в ближайшее придорожное кафе. - У меня полный автобус евреев, едем в Дахау, а колесо сдулось, помоги, - просит он хозяина. - Чем же я тебе помогу, у меня ведь только микроволновка…

Вместо комментария добавлю, что почти всю семью рассказчика этого анекдота фашисты расстреляли на Украине во время войны. Но это старая история, а сегодня, как ни прискорбно, государства и, в первую очередь, западные, идут даже на шаг впереди церкви.

Стихи, рисунки и бойня

Увлекшись историей христианских религиозных «кощунств», я далеко ушел от главного события, послужившего поводом для этих заметок – расстрела редакции французского журнала исламскими террористами. Можно было бы привести здесь хрестоматийный пример – смертный приговор британскому писателю индийского происхождения Салману Рушди, вынесенный ему мусульманскими религиозными вождями сразу после публикации романа «Сатанинские стихи» в 1988 году. Рушди, слава Богу, жив, хотя и вынужден скрываться.

Цитировать этот роман я не стану, хотя, по утверждению его переводчицы, по понятным причинам скрывшейся за псевдонимом, она не нашла в «Стихах» никаких «анти»: Напротив, я была поражена религиозностью Салмана Рушди: его подлинной религиозностью – духовностью, не отягченной догматами и обрядностью.

Смертный приговор Рушди, а равно и парижская бойня, а равно и «война карикатур», развернувшаяся в 2005 году после публикации в датских газетах шаржа на пророка Мухаммеда, и многие другие события в этом роде мне все же представляются проявлением не какой-то там мифической «кровожадности» ислама - по этой части христианская церковь даст ему сто очков вперед, а его молодости - ведь ислам моложе христианства на целых шесть сотен лет. То, что христианство переживало в средние века, очевидно, переживает сейчас и ислам. Удержать паству силой, а не свободой, войной, а не миром, звериной серьезностью, а не смехом – в этом ислам ничем не отличается от средневекового христианства.

Впрочем, сегодняшние события меркнут в сравнении с недавними советскими временами, когда «кощунников» новой, коммунистической религии ссылали и расстреливали тысячами. Но вот еще парадокс – в СССР тоже были в чести карикатуры и фельетоны, издавался знаменитый «Крокодил», полностью им посвященный. Только роль крокодильских «кощунств» была прямо противоположной той, о которой я писал выше. Сатира била из своих пушек не по настоящей цели, она не осмысляла новые реалии, не выворачивала наизнанку господствующую идеологию, как это было в Европе, а наоборот, выявляла, била и добивала врагов коммунистической идеологии. Каждая карикатура, каждый фельетон становились своего рода доносом, после которого его героям оставалось только ждать ареста. Отголоски этой странной и страшной ситуации слышны и сегодня.