Канн 2015: Сказка Натали Портман

В стране Оза

В Канне состоялась премьера режиссерского дебюта Натали Портман. Она выбрала экранизировать автобиографический роман Амоса Оза "Повесть о любви и тьме", чудесную, надо сказать, книгу. На русском языке ее издали, кажется, в 2006 году. Будь у меня здесь побольше времени, я бы попросила издательство разрешить нам и публикацию фрагмента побольше – для полноты впечатления.

Действие фильма происходит в Иерусалиме и охватывает несколько лет после 1945 года – сочтенные дни Британского мандата и первые дни становления государства Израиль. Но страна Оза в режиссуре Портман – это не кварталы Иерусалима, не его "прокаленные солнцем дворы", а в первую очередь, сказки и истории его матери Фани. В них безмолвно идут вдоль реки два средневековых монаха, и один из паломников спасает утопающего. Польский офицер стреляет по канделябрам и, наверное, в себя. Ребенок остается один-одинешенек в покинутой всеми деревне. Хочется привести одну из историй Фани, которая не вместилась в фильм, но ее настроение  сообщилось ему, - рассказ о древнем старике Аллилуеве:

За высокими горами, за глубокими реками и пустынными равнинами была одна деревушка, маленькая заброшенная деревушка, чьи покосившиеся избушки готовы были вот-вот развалиться. На околице этой деревушки, в черной тени елового леса, жил нищий старик, немой и слепой. Жил он себе бобылем, без друзей и родных. Имя его было Аллилуев. Был он старше, чем все старики в деревне, чем все старики в этой долине. Не просто глубоким старцем был он, а воистину древним. Таким древним, что на его согбенной спине уже появилась легкая поросль иссопа. Вместо волос на его голове росли какие-то черные грибы, а во впадинах щек гнездились мхи и лишайники. Из ступней этого Аллилуева уже начали пробиваться, ветвясь, коричневые корни, а в глазницах его погасших глаз поселились сверкающие светлячки. Старик Аллилуев был древнее леса, древнее снега, древнее самого времени. И вот однажды пронесся слух, что в глубине его избушки, ставни которой никогда не открывались, угнездился другой старик Черночертов, намного древнее самого Аллилуева. И был Черночертов еще более нищ, еще более слеп, еще более нем, еще более согбен и глух. Был он неподвижен и стерт, как татарская монета. Рассказывали там, в деревне, снежными ночами, что тайком-тайком служит древний старик Аллилуев древнейшему старику Черночертову — очищает и обмывает его раны, накрывает для него стол, стелит постель, кормит лесными ягодами, поит его колодезной водой или водой из снега, а иногда по ночам напевает ему, как напевают младенцу: «Лю-лю-лю, не бойся, мое сокровище, лю-лю-лю, не дрожи, мой милый». И так они оба засыпают, обнявшись, старец со старцем… А за окном только ветры да снег… И если не съели их еще волки, то так они и поныне живут вдвоем в убогой избушке, и волк воет в том лесу, и ветер свистит в печной трубе…

Мама Фаня родилась в Ровно, где в украинских и польских погромах, а после от нацисткой пули погибли почти все, кого она знала ребенком. Эту роль Натали Портман играет сама. Она варит сладкий борщ и учит сына, что в некоторых случаях лучше не говорить правды, и уж завсегда лучше соврать, чем проявить черствость и бессердечие.

Фильм снят на иврите с небольшим вкраплением русских слов: "солнышко", "не при детях", "баю-баюшки-баю". Портман поет колыбельную сыну Амосу. Это он вырастет и станет всемирно известным писателем. Но в его детстве мама – поэт в большей степени, чем ее издавший книгу муж-библиотекарь. Натали Портман играет ее исчезнувший мир красоты, на смену которой пришли удобства, бухгалтерия и политика. Фаня, конечно, умрет, как умирают все матери, раньше нас, иногда от тоски, а мы спасаем их в своих снах, вытаскиваем из быстрой воды, отклоняем траекторию пули, изобретаем вакцину, заставляем смеяться, превращаемся в тех, кто в свой черед достоин любви и смерти, и с кем тоже уйдет эпоха.

Фильмы, в которых процесс воспитания души показан ненавязчиво – такая же редкость в кино, как и проявления деликатности в обычной нашей жизни. Ставшая фильмом "Повесть о любви и тьме" – деликатна, сказочна, печальна. Камера оператора Славомира Идзяка чувствительна и восприимчива к колебаниям настроений. В сценарий вошли обязательные для романа вещи – и это не только исторические события, но связи и взаимоотношения слов. Десятилетний Амос учится понимать, как прорастают в языке друг сквозь друга "забвение" и "темнота", "земля" и "тишина", и в каких провинциях живут "райские птицы слов", и что их питает в обыкновенной жизни, которую мы живем изо дня в день. И эта жизнь, снятая Натали Портман просто, скромно и камерно, и эти птичьи края увязаны в картине сильно и нежно.

Амос Оз. Повесть о любви и тьме. Перевод Виктора Радуцкого. Амфора. 2006

... Все это было из Чехова — особенно ощущение захолустной провинциальности: есть в мире места, где вершится настоящая, подлинная жизнь, далеко отсюда, скажем, в довоенной Европе. Там каждый вечер загоралось море огней, господа и дамы встречались в залах, отделанных деревянными панелями, чтобы выпить кофе со сливками; они спокойно проводили время в кафе под золочеными люстрами или, взяв свою даму под руку, отправлялись в оперу или балет. Они могли вблизи наблюдать жизнь великих артистов и художников, их бурную любовь и то, как разбиваются их сердца: вот, скажем, возлюбленная художника, которая вдруг влюбилась в его лучшего друга, композитора, и вот она стоит одна в полночь, с непокрытой головой, под дождем, на старинном мосту, отражение которого дрожит в речной воде…

В нашем квартале никогда не случалось ничего подобного. Такое происходило только за темными горами, где люди живут безудержно, безоглядно и беспечно. Например, в Америке, где роют и находят золото, где грабят почтовые поезда, пасут стада на бескрайних просторах, и тот, кто убьет больше всех индейцев, завоюет в конце концов красивую девушку. Такой была Америка в синема «Эдисон»: красивая девушка была тем главным призом, который доставался тому, кто стрелял лучше всех. Что делают с этим главным призом? У меня не было ни малейшего понятия. Если бы в этих фильмах было показано, что там, в Америке, все происходит наоборот: тот, кто подстрелит больше всех девушек, в конце получит в качестве приза прекрасного индейца, — я бы наверняка поверил, что таков порядок вещей, и с этим ничего не поделаешь. Во всяком случае, так это там, в тех далеких мирах, в Америке и других удивительных местах из моего альбома марок — в Париже, Александрии, Роттердаме, Лугано, Биаррице, Сан-Морице, в местах, где люди воодушевлены любовью, где они изысканно сражаются друг с другом, теряют все, отказываются от всего, странствуют, пьют в полночь, сидя на высоком стуле у стойки переполненных гостиничных баров, расположенных на городских бульварах, иссеченных дождем. И живут безоглядно и беспечно.

И в романах Толстого и Достоевского, о которых все беспрестанно спорили, герои тоже жили без оглядки и умирали от любви. Или во имя возвышенного идеала. Или от чахотки, либо от разрыва сердца. Вот и те загорелые пионеры-первопроходцы, обосновавшиеся где-то на галилейских холмах, они тоже живут без оглядки и расчета. В нашем квартале никто не умер ни от чахотки, ни от безответной любви, ни от идеализма. Все жили с оглядкой, не только мои родители. Все. Был у нас железный закон: не покупать ничего импортного, если только можно приобрести товар местного производства. Но, придя в бакалейную лавку господина Остера, что на углу улиц Овадии и Амоса, необходимо было все-таки выбрать между сыром кибуцным, сыром, произведенным компанией «Тнува», и арабским. Является ли арабский сыр из соседствующей с Иерусалимом деревней Лифта продукцией зарубежной? Сложно. Правда, арабский сыр был чуть-чуть дешевле. Но, покупая арабский сыр, не предаешь ли ты в какой-то мере сионизм: где-то там, в кибуце или мошаве, в Изреельской долине или в горах Галилеи, сидела девушка, одна из тех самых пионеров-первопроходцев, которые так тяжко работают, и, быть может, со слезами на глазах приготовила и упаковала для нас этот еврейский сыр — как же сможем мы повернуться к ней спиной и купить не наш сыр? Разве не дрогнет рука? С другой стороны, если мы объявим бойкот продукции наших соседей-арабов, то собственными руками углубим и увековечим вражду между двумя народами, и если вдруг, не приведи господь, прольется кровь, она будет и на нашей совести. Разве арабский феллах, этот скромный простой труженик полей, чья чистая душа не отравлена пока миазмами большого города, разве этот феллах — не смуглый брат простого и благородного мужика из рассказов Толстого! Неужели мы ожесточимся и отвернемся от его деревенского сыра? Неужели окаменеют наши сердца, и мы накажем его? За что? За то, что гнусная Британия и продажные арабские землевладельцы-эфенди науськивают этого феллаха против нас, против того, что мы создаем здесь? Нет. На этот раз мы определенно купим сыр из арабской деревни, который, между прочим, чуточку вкуснее, чем сыры «Тнувы», да и стоит немного дешевле. Но все-таки — кто знает, достаточно ли у них там чисто? Кто знает, как они там доят? Что будет, если выяснится — увы, с опозданием, — что в их сыре полно микробов?

Микробы были одним из наших самых жутких кошмаров. Как антисемитизм: тебе ни разу не доводилось своими глазами увидеть антисемита или микроб, но ты доподлинно знал, что они подстерегают нас со всех сторон, видимые и невидимые. Вообще-то утверждение, что никто у нас никогда не видел микробов, не совсем точно: я видел. Сосредоточившись, я долго и пристально вглядывался в кусочек залежалого сыра, пока вдруг не начинал видеть массу мельчайших движений. Как и гравитация в Иерусалиме, которая в те дни была намного ощутимее, чем теперь, так и микробы тогда были значительно больше и сильнее. Я их видел.