После Бала. Жизнь наизнанку

О том, что Жар-птица не всякому нужна, инженеры тоже ошибаются, а Лев Толстой продолжает удивлять

Волшебное влечет и манит. Еще не так давно сотни тысяч людей выстраивались в очередь к так называемым Дарам Волхвов. Мои тульские друзья простояли тогда целых 15 часов! Не ели, – говорят, – не пили и не разговаривали. Топтались, продвигались короткими перебежками. Проверяли выдержку и волю. Бог терпел и нам велел.

Бог, кажется, ничего такого не велел. Иисус Христос акцентировал внутренние процессы. Но людям-то ближе внешнее – осязаемое и магически нагруженное.

Была у меня соседка, которая в сердцах, по несущественному бытовому поводу, прилюдно воскликнула, мол, что я вам, ведьма что ли?! Я почему-то запомнил и потом, проходя мимо соседкиной двери, часто слышал злобное методичное бормотание. Э-э, сказали мужики, в глубине души тетя-мотя знала, что говорила. В неприличных, хотя не слишком изобретательных выражениях, поносила свою дочку и свою уже покойную мать.  

Мир воистину сказочен. Человек в массе своей рассчитывает на дармовые чудеса, и мир идет этому настроенному на магию человеку навстречу.  

И даже та литература, что по инерции причислена к кондовому реализму, на деле, отражает скрытую установку на магизм, отражает влечение мало изменившегося с древних времен человека к волшебству.

Новелла, рассказ – это идеально отлаженный механизм самопознания. Прочитывается быстро и при наличии доброй воли работает на территории психики долго.

Простота новеллы обманчива. Возьмем классическую маленькую вещь Льва Толстого "После бала", написанную фактически 112 лет назад, а изданную только после смерти писателя, в 1911-м. Принято было считать, что "После бала" – разоблачение николаевской России с ее "свинцовыми мерзостями", с ее припрятанным насилием и неприкрытым лицемерием.

Однако, еще филолог Александр Жолковский убедительно показал, что "После бала" – это, скорее, волшебная сказка со всеми ее необходимыми атрибутами.

В своей блистательной, подробной статье из книги начала 90-х "Блуждающие сны" Жолковский замечает:

…глубинный смысл "После бала" состоит в отвержении брака и насилия, на котором он основан. Гиперболой брачного насилия (в сказочных терминах – укрощения невесты) и служит жестокий ритуал порки… В рамках свадебного прочтения полковник играет роль помощника, осуществляющего за героя укрощение невесты…

Если кто не помнит: на балу главный герой весело танцует со своей невестой, а после бала "случайно" попадает на страшное истязание солдатика под руководством отца девушки, полковника. Сопоставление одного ритуала – светского и легитимного с ритуалом другим – темным и мучительным, неизбежно.

И на балу и после бала – некий танец под музыку. Правда, после бала - и мелодия неприятная, визгливая, и танец странноватый – под шпицрутенами, из-под палки.  

По Толстому, брак – трудноразрешимая проблема, мучение и подавление, а не богоугодное удовольствие. После бала рядом с героем-рассказчиком неведомо откуда возникает кузнец, восклицающий при виде насилия, организованного отцом-полковником: Господи!» В славянской фольклорной традиции кузнец – волшебный помощник и проводник. Полковник при этом соответствует главе чужого племени, зверю или змею, которого жених должен победить с помощью помощника, чтобы отобрать для себя, для своего удовольствия, но и в целях продолжения рода – невесту.

Поразительна точность, с какой Лев Толстой выполняет здесь все мифопоэтические требования! Еще интереснее тот путь, который прошел автор этого текста в деле осмысления отчетного рассказа.

В школе я воспринимал "После бала" как положено. Иначе говоря, как скучную и очевидную в своем разоблачительном пафосе агитку от "зеркала русской революции". С тех самых пор земляк Лев Николаевич на десятилетия перестал меня интересовать.

Однако, к тому моменту, когда в середине 90-х в руку мне почти случайно прыгнула книжечка Александра Жолковского, я уже посмотрел некоторое количество американских, европейских и отечественных кинокартин, где вечные образы просвечивали за фигурами наших современников-обывателей. Волшебство не казалось в этих картинах, будь то голливудские шедевры или, допустим, "Сталкер" Тарковского, необязательным довеском. Оно было вмонтировано в структуру мира.

После трех-четырех сотен образцовых кинокартин, посмотренных во ВГИКе и в Музее кино, текст Жолковского о рассказе "После бала" не воспринимался мной как завиральная фантазия. Наоборот, у меня не вызвало сомнения ни одно из его толкований.

"После бала" – волшебная сказка, конечно.

Под покровом наших обыденных отношений скрываются вечные образы – архетипы.

Как это у Тютчева:

Лев Николаевич Толстой превратился для меня из скучного бытописателя – вы уж извините – в основателя голливудского метода. В рассказе "После бала", например, нет ни одного проходного словечка, ни единого случайного персонажа или жеста, смысловая плотность невероятная!

Если упоминается внезапный соперник героя на балу, некий инженер Анисимов, то не для оживления фона, но как важнейшая для понимания характера героя фигура: герой нерасчетлив, не инженер. Ему на роду написано, не размышляя, пройти до конца некий серьезный Путь. На балу он получает от невесты, фактически Жар-птицы, перчатку и перо. Герой возвращается домой. Дома спит брат. Тоже неслучайный персонаж? Обязательно неслучайный.

Герой-рассказчик обмолвится о том, что брат давно умер. Не оттого ли, что спал в то время, когда необходимо было, рискуя душевным покоем, познавать изнанку жизни?!

Рассказчик мимоходом бросает: брат усердно учился, следовательно, соблюдал режим. Итак, книжная душа, режимный человек: брату в голову не приходит отправиться в ночное путешествие на пару с кузнецом, чтобы исследовать хаос. Он спит.

Невероятно. Все это невероятно.

Из Льва Толстого сделали скучный музейный экспонат. Выставили его бородатым долдоном-моралистом. Вечно ноющим стариком. Лев Толстой, между тем, писал:

Дело искусства – отыскивать фокусы и выставлять их в очевидность.

Вот что такое, вот кто таков на деле этот Лев Толстой. Говорить о его небольшой вещи, о рассказике "После бала" можно бесконечно. Даже и Жолковский сказал далеко-далеко не все. Например, можно же рассматривать диалог героя-рассказчика с "теперешней молодежью", в ходе которого как раз и выясняются давние обстоятельства, – как своего рода отмазку. Согласно Ницше, человек совершает те или иные поступки бессознательным образом, непонятно почему, но впоследствии, чтобы не сойти с ума и обеспечить связность собственной жизни, он придумывает для каждого события из своего прошлого более-менее логичное объяснение. Герой-рассказчик, возможно, на наших глазах истерически ищет, подтаскивает мотивы для того, чтобы объяснить, в первую очередь себе самому, почему же он отказался и от брака с любимейшей девушкой, и от карьеры.

Интересно также исследование категории "случай". Татарин попытался убежать от службы, но был пойман и до полусмерти бит. Но с такой же, думаю, вероятностью, солдатик мог бы успешно скрыться где-нибудь на Дону или на Урале. Записался бы в казаки, проживал бы там в разгульном довольстве…

Такое ощущение, что здесь хорошо знакомый нам по фильму Роберто Росселини "Европа, 51" или же по голливудским картинам "метод проекций". То есть, нет никакого отдельного от героя "татарина", и весь этот случай – разыгран исключительно для того, чтобы наш герой, напротив, решился на свой побег из социума, отважился на отказ от семейных и служебных обязательств.

И почему, кстати, в отличие от татарина, жизнь не наказала героя за побег и за отказ? Не потому ли, что он, поверив своим глазам и ужаснувшись избиению, тем не менее отважился?!

Знаете, иногда очень приятно согласиться с общеупотребительным мнением, влипнуть в общее место: Лев Толстой – гений, Льва Толстого много, Лев Толстой – это интересно и полезно для души. Для, простите, самопознания.