Толстой и около

Три дня по дорогам Тульской губернии

Отправиться в Тулу на длинные праздники были три веские причины. Во-первых, Ясная Поляна. Пусть и бывал там десяток раз, место это обладает странной магией – хочется вернуться. Во-вторых, город Белев. Побывал однажды на обеде у архиепископа Тульского и Белевского Алексия и подумал, что Белев, вероятно, – духовная столица Тульской губернии, коль скоро иерарх носит такой титул. Ну, и гастрономическое любопытство по поводу белевской пастилы, которую вроде бы сто лет назад экспортировали в 40 стран мира. В-третьих, захотелось самому убедиться в том, что будто бы с началом кризиса сограждане предпочли внутренний туризм заграничному и на длинные праздники колесят теперь по родным дорогам вместо того, чтобы лететь в Стамбул или Прагу.

В справедливости этого утверждения я усомнился в первый же час путешествия. Накануне ГИБДД заботливо предупредило, что за пределы Москвы следует выезжать не позже шести утра, дабы избежать пробок. Выехали в половине шестого и почти сразу оказались в безнадежном заторе. Если в прежние годы я доезжал до Тулы неспешным ходом за три часа, то теперь потратил вдвое больше. В окрестностях Москвы дороги вполне приличные, но они катастрофически не справляются с нескончаемым потоком дачников, тогда как в провинции поток сильно реже столичного, зато дороги таковы, что путешествие становится пыткой и для механизмов, и для нервов. А посему победные реляции о внутреннем туризме побережем до лучших времен, и оставим две ценности: Толстого и пастилу.

Памяти мятежного репья

Пробка смешала все планы, и чтобы не тратить времени мы не стали сворачивать на Тулу, а сразу поехали в Пирогово, в одну из усадеб, принадлежавших роду Толстых. Сейчас Пироговых два – Большое и в двух верстах за рекой Упа – Малое. Большое, по завещанию отца Толстого, досталось брату Льва Николаевича – Сергею. Малое – сестре Марии. Она же, уходя в монастырь, отдала его своей племяннице, дочери Льва Николаевича – тоже Марии. Толстой любил наезжать сюда из Ясной поохотиться, благо всего 25 верст.

Усадьбу в Большом Пирогове разграбили и сожгли в революцию, а в Малом чудом сохранился небольшой двухэтажный дом с мезонином на вершине холма, откуда к реке сбегает живописный парк. Говорят, и дом, и парк проектировал для сестры сам Толстой.

Я бывал тут в компании писателя Андрея Битова и Владимира Толстого, тогдашнего директора Ясной Поляны и праправнука Льва Николаевича. Стоял роскошный осенний день. Дом был на реставрации, а мы гуляли по окрестностям да пили чай из самовара на склоне холма. В прозрачной дали за рекой паслись лошади. Ничто не напоминало о том, что за век на дворе.

Видимо, тогда и зародилась у Битова идея очередного литературного памятника – в связи с "Хаджи-Муратом". К тому времени он уже сочинил в Михайловском памятник Зайцу. В декабре 1825 года Пушкин пустился было из ссылки поддержать декабристов, да воротился, испугавшись дурной приметы, – заяц перебежал повозке дорогу и тем самым спас поэта от Сибири.

"Хаджи-Мурата" Толстой задумал именно в Пирогове, в дневнике от 19 июля 1896 года записал:

Вчера иду по передвоенному черноземному пару. Пока глаз окинет, ничего кроме черной земли – ни одной зеленой травки. И вот на краю пыльной, серой дороги куст татарина (репья), три отростка: один сломан, и белый, загрязненный цветок висит; другой сломан и забрызган грязью, черный, стебель надломлен и загрязнен; третий отросток торчит вбок, тоже черный от пыли, но все еще жив и в серединке краснеется. Напомнил Хаджи-Мурата. Хочется написать. Отстаивает жизнь до последнего, и один среди всего поля хоть как-нибудь да отстоял ее.

А вот как дневниковая запись превращается в произведение искусства – первые строки "Хаджи-Мурата", который был издан только после смерти Толстого:

Я возвращался домой полями. Была самая середина лета. Луга убрали и только что собирались косить рожь.

Есть прелестный подбор цветов этого времени года: красные, белые, розовые, душистые, пушистые кашки; наглые маргаритки; молочно-белые с ярко-желтой серединой «любишь-не-любишь» с своей прелой пряной вонью; желтая сурепка с своим медовым запахом; высоко стоящие лиловые и белые тюльпановидные колокольчики; ползучие горошки; желтые, красные, розовые, лиловые, аккуратные скабиозы; с чуть розовым пухом и чуть слышным приятным запахом подорожник; васильки, ярко-синие на солнце и в молодости и голубые и краснеющие вечером и под старость; и нежные, с миндальным запахом, тотчас же вянущие, цветы повилики.

Так родилась история знаменитого аварца, в середине XIX века воевавшего на Кавказе вместе с имамом Шамилем против русских. 

Владимир Толстой идеей Битова проникся, и летом 2010 года из Дагестана привезли в Пирогово камень весом в 33 тонны, врыли в землю, справа посадили железный сломанный репей, слева положили мраморную плиту с посвящением на двух языках:

Да упокоит Господь души всех погибших в Кавказских войнах.

На сей раз погода не располагала к прогулкам – то и дело принимался колючий дождь – но к усадьбе мы все равно пошли мимо полуразвалившихся изб, курятников, мусора, всего того, что часто служит визитной карточкой русской провинции. Пришли. Никакой музейной активности в Пирогове не заметили: парк стоит, кроны шумят, родник журчит, река течет, а усадебный дом встречает гостя закрытыми дверями да геранями в окнах. 

Трудно сказать, что я ожидал увидеть. Экспозицию, посвященную Марии Николаевне? Музей Хаджи-Мурата? Ботаническую коллекцию с репьем во главе? Сомнительно, чтобы тульская губерния могла содержать музей, расположенный в сущей глуши. Вероятно, даже к лучшему, что Пирогово далеко, а дорога – скверная. Больше шансов сохранить первозданный, то есть во многом созданный самим Толстым здешний пейзаж. Бубнит бесстрастно в роще кукушка, сыплет равнодушный дождь. Теперь в Тулу.

Потемкинские фасады

Гостиница негаданно радует чистотой и ласковым персоналом. Только два недостатка: слышимость и очень медленный интернет. Куда пойти в Туле? Понятно, в Кремль. В Музее оружия самый знаменитый экспонат – действующая винтовка длиной со спичку: ее пуля пробивает бумажный лист. Собор недавно отреставрирован. За кремлевскими стенами Художественный музей и Музей истории Тулы. Есть драматический театр и филармония, но в праздники не работают оба.

Надеваем резиновые сапоги и дождевики – тульские улицы в дождь труднопроходимы, на иных перекрестках воды по колено. Экипировка спасает, и у врат Кремля торговки тульским пряником и самоваром спрашивают, где такую брали, дождевики – самая для них профессиональная одежда.      

Как и всякий старинный русский город, Тула хороша фасадами, потертыми, заслуженными. И не приведи господи заглянуть во дворы: бурьян, буерак и бесприют. Лет тридцать назад было принято списывать  тотальную разруху на войну, но с тех пор открылись взорам отечественного туриста и Польша, и Венгрия, и даже сама Германия, в 1945 году лежавшие в руинах, а к 1965 году в них лежать переставшие.

Но тульская разруха – сущий пустяк в сравнении с другой.

Зеленая палочка навсегда

Наутро едем пораньше, чтобы попасть на первую экскурсию, а до того успеть позавтракать в кафе "Прешпект", что перед въездными воротами Ясной Поляны. Отечественный сервис, впрочем, расслабиться не даст: на двери кафе строгая табличка "закрыто". На самом деле, открыто, но только для экскурсионных групп. Есть в этом порядке что-то неистребимое советское, попирающее права частного гражданина. Спаслись чаем из термоса да бутербродами, предусмотрительно взятыми с собой.

Та же картина на выходе – все столики "Прешпекта" отданы автобусным экскурсиям. Но тут уже голод победил порядок: я спросил у буфетчицы "хотя бы кофе", обещая выпить его залпом и стоя. Сердобольная, она сварила кофе, а к нему положила по куску знаменитого анковского пирога, приготовленного по рецепту Софьи Андреевны Толстой.       

Ясная поляна хороша в любое время года, но в первой зелени – особенно: прозрачна и радостна. В письме Толстой пишет:

Необычайная красота весны нынешнего года в деревне разбудит мертвого... Утром опять игра света и теней от больших, густо одевшихся берез Прешпекта…

Казалось бы, сколько хожено по парку и дому, а всякий раз толстовская магия внове. Наверное, для России это место и есть самое важное. И полтораста лет назад, и сто, и сегодня. Важность не в гениальности Толстого-художника или Толстого-мыслителя, а в его честности перед самим собой. Художник же и мыслитель – всего лишь инструментарий к этому качеству. Поэтому-то всякий раз и изумляешься такому, например, давно известному факту, что перед женитьбой Лев Николаевич дал Софье Андреевне прочитать свои дневники.

Вот и сейчас на экскурсии, которую знаешь наизусть, испытываешь чуть не трепет. В первый раз – у таблички "Здесь стоял дом, в котором родился Л.Н. Толстой" на месте усадебного дома, который молодой граф сам же и продал на вывоз. По словам экскурсовода, дом вскоре восстановят, но каким-то "виртуальным образом", что бы эти слова ни означали. Второй же раз при упоминании "зеленой палочки". 

Брат Николенька, когда нам с братьями было — мне 5, Митеньке 6, Сереже 7 лет, объявил нам, что у него есть тайна, посредством которой, когда она откроется, все люди сделаются счастливыми, не будет ни болезней, никаких неприятностей, никто ни на кого не будет сердиться и все будут любить друг друга, все сделаются муравейными братьями. (…) Муравейное братство было открыто нам, но главная тайна о том, как сделать, чтобы все люди не знали никаких несчастий, никогда не ссорились и не сердились, а были бы постоянно счастливы, эта тайна была, как он нам говорил, написана им на зеленой палочке, и палочка эта зарыта у дороги, на краю оврага старого Заказа, в том месте, в котором я, так как надо же где-нибудь зарыть мой труп, просил в память Николеньки закопать меня.

Ключевое слово в этом пассаже из воспоминаний Толстого – труп. Не тело мое, не меня зарыть, а именно труп. И именно там, где родилась у мальчика иллюзия всемирного братства и всеобщего счастья. Жестко, жестоко и безупречно честно.

Тем временем народу в парке сильно прибавилось, и минуя «зеленую палочку», мы краем березовой рощи спускаемся к Воронке. Сюда, по счастью, редко кто ходит. Щелкают соловьи в ракитах, бухтит кукушка. Остро хочется жить в эту пору. Недаром Толстой ушел из Ясной в самое тоскливое время года – в конце октября. В начале мая – не смог бы.

Честность удивительным образом сказывается на атмосфере этого места – оно не поддается музейным чарам. От конюшни отъезжает очередная кавалькада, та же экскурсия, только верхом. Слева и справа готовятся цвести яблоневые сады, один – совсем молодой, саженцы привезли из Италии. Неподалеку нашлась хорошая глина, и усадебные умельцы лепят игрушки и свистульки, раскрашенные в стиле гербариев, собранных той же Софьей Андреевной. Я уж не говорю о литературной премии и ежегодных съездах многочисленной толстовской родни. Живая усадебная жизнь, пусть и далекая от идеала Толстого, честнее музейной, вроде бы и благоговейной, а по сути – лицемерной.

Смутная тяга к прекрасному

Рядом с Ясной есть еще два места, тесно с ней связанные. Первое – железнодорожная станция Козлова Засека в трех километрах. Туда Толстой ходил за письмами, туда же из Москвы приезжали его гости. Там же окончил беглец-Толстой свое последнее путешествие: в Козлову Засеку со станции Астапово привезли труп, чтобы зарыть у зеленой палочки. В советские времена станция, понятно, именовалась Ясной Поляной, но в начале 2000-х ей вернули прежнее имя и прежний вид. Теперь она сама стала музейным экспонатом и одним из филиалов "Ясной Поляны". Если хотя б половина полустанков России выглядели, как Козловка (так называли ее Толстые)!

Сегодня пойти пешком или поехать на машине от Ясной до Козловки – грустное предприятие: опушка придорожного леса пестрит мусором, а дорога – сплошной ухаб. На стоянке у самой станции пасутся свадебные кортежи. Невеста с подружками обыденно матерятся, жених с друзьями заняты пивом, нежели беседой.

По счастью, в самой Ясной Поляне нам не встретилось свадеб, хотя они туда заявляются непременно, в том числе и на могилу Толстого. Зрелище нелепое, но вполне объяснимое: молодожены ищут получить магическое благословение своего брака, а кто его даст – русский ли граф, отлученный от церкви, местный ли святой, или неизвестный солдат – решительно все равно.

Что могло привести свадьбу на маленький полустанок, где и не все электрички-то останавливаются? В годы "возвращения" станции, был затеян и прямой поезд Москва-Козлова Засека для паломников в Ясную. За время пути можно было посмотреть фильм "Анна Каренина", готовясь к встрече с прекрасным. Маршрут не выдержал испытания рынком – отменили. Понятно, что в торжественный день хочется красоты, – и невеста заказывает платье у лучшей портнихи, а жених - лучший ресторан в городе и лучшие автомобили для кортежа. Но ведь грош цена ресторану, платью и авто, когда кругом с детства впитанная, обрыдшая некрасота провинциальной жизни. Вот и пробираются свадебные кортежи по буеракам в Ясную ли Поляну, на Козлову ли Засеку. Больше-то в этих краях и некуда.

Село Кочаки километрах в пяти от Ясной. Кладбище при здешней Никольской церкви служит семейным некрополем рода Толстых. Тут похоронены в склепе родители Льва Николаевича, а в могилах - братья, жена, дети, внуки, правнуки. Сюда привозили и его самого – крестить. А вот отпеть отлученного от церкви, не отпели: вместо заупокойной молитвы прозвучал над свежей могилкой рассказ толстовского друга Леопольда Сулержицкого о зеленой палочке.

Могилы правнуков Толстого, двоюродных братьев Никиты Ильича и Ильи Владимировича – рядом. Перед именами у обоих значатся титулы – граф.

Выдающегося филолога-слависта Никиту Ильича я помню по университету – роскошная седая борода и веселый, чуть лукавый взгляд. По филфаку ходили легенды о его безграничной доброте: будто бы стоило нерадивому студенту подойти к Никите Ильичу прямо в коридоре с зачеткой, и там сразу же появлялось "хорошо" или "отлично", по желанию просителя.

Илья Владимирович, отец идеолога нынешней Ясной Поляны, недавнего ее директора Владимира Толстого, тоже филолог, но преподавал на журфаке, и в университете мы с ним не встречались, а познакомились в Ясной Поляне в мае 1997 года, когда туда уже мировой знаменитостью приехал Милорад Павич. Помню, шли к зеленой палочке по совершенно безлюдной аллее: день, вероятно, был будний, усадьба пустовала. Толстой с Павичем оказались, мало того, что почти ровесниками, но и земляками – Илья Владимирович тоже родился в Югославии. Парило, оба сняли пиджаки, перекинули на плечи, шли впереди, оживленно беседуя. Такими и остались в памяти – в белых рубашках, в галстуках посреди широкой весенней аллеи. Спустя несколько дней Илья Владимирович скоропостижно умер.

Здесь же в Кочаках похоронена последняя жена Есенина – Софья Андреевна Толстая-Есенина, которая в 40-50 годы была директором всех музеев Толстого в стране, и по сути спасла в 1941 году Ясную Поляну – организовала эвакуацию экспонатов. Да и поэт, с которым они прожили всего-то пару месяцев, во многом обязан ей своей посмертной славой: не решались издатели отказать внучке самого Толстого в публикации стихов скандально известного мужа.

Но примечательно кладбище не только могилами Толстых. Здесь лежит Анна Степановна Пирогова, ее судьба легла в основу "Анны Карениной": в 1872 году из-за несчастной любви Пирогова бросилась под поезд неподалеку от Ясной Поляны. Толстой ездил смотреть ее останки… Странно, что самоубийцу похоронили в церковной ограде.  

Со времен Толстого кладбище сильно разрослось, и за оградой видна странного рода могила со множеством живых цветов, горящих свечей и лампадок. Там покоится блаженная матушка Евдокия, или просто Дуняша – тульская юродивая. Она родилась еще при жизни Толстого, а умерла 96-летней в 1979 году – как и полагалось советским юродивым в психиатрической лечебнице.

Дуняше приписывают чудеса самого разного толка. Она предсказала, что фашисты не войдут в Тулу. Не вошли. Паломников к Дуняше тянется едва ли не больше, чем в Ясную. Невозможно представить, чтобы такие антиподы – Толстой, отрицавший чудеса, и Дуняша – покоились рядом. Так и качается веками маятник русской духовной жизни между чудом и делом, между Ясной и Кочаками.

Камень народной любви

Между тем, нет и трех часов, и мы успеваем сгонять за сотню километров в знаменитый Богородицк, который называют тульским Петергофом. Об этом городке мы слышали, что там сохранились роскошный дворец и парк, описанные Толстым в "Анне Карениной" как имение Вронского. Остальные подробности узнали уже на месте.

Во-первых, дворец на высоком берегу большого пруда проектировал знаменитый Иван Старов, который строил и Таврический дворец, и Троицкий собор Александро-Невской лавры в Питере. Замыкает дворцовый двор изящная въездная башня-колокольня, когда мы входили в ворота, звонарь отбил пять часов пополудни. На краю парка Казанская церковь. И тоже – Старова.

Во-вторых, планировка Богородицка. Из окон дворца веером расходятся за прудом пять улиц, вдоль которых и был построен город. Идею приписывают Екатерине Великой, но на самом деле схему города и дворцового парка придумал самородок Андрей Болотов, которого принято считать чуть ли не отцом отечественной агрономии. Как водится в таких случаях, Болотов обладал многими талантами, в том числе сочинял философские пьесы, которые ставили в усадебном театре, писал акварели, по которым мы и знаем, как выглядели и парк, и дворец в конце XVIII века.

В-третьих же, и в главных: холм на котором стоит дворец называется Бобрик-горой, она и дала имя внебрачному сыну Екатерины I от графа Григория Орлова – графу Бобринскому, ради которого и затеяно это великолепие.

За двести с лишним лет дворцовый ансамбль много чего пережил, а после войны от дворца остались руины, а от башни-колокольни – и вовсе ничего. Отрадно, что благодаря энтузиастам, их восстановили по сохранившимся чертежам и планам, а теперь восстанавливают и парк. Во дворце разместился музей старинного быта, среди экспонатов  которого можно при желании представить себе Анну и Вронского. Но бросишь случайно взгляд под ноги, и становится смешно: два десятка экскурсантов на дворцовом паркете щеголяют в ядовито-синих больничных бахилах! И не можешь припомнить подобного ни в одном европейском музее. В крайнем случае, в какой-нибудь, к примеру, библиотеке Медичи, сработанной Микеланджело, просят не сходить с ковровой дорожки. Проблема ведь не только в смехотворности отечественного стандарта, но и в его решительном вреде –  полиэтиленовые бахилы столетиями будут отравлять почву и воздух того же Богородицка. Кстати, об экологии: в 1986 году в Богородицке выпал радиоактивный дождь родом из Чернобыля, после чего пруд спустили и он простоял так до 2005 года. Теперь он полон, по берегам стоят рыбаки и ничего не боятся. Контраст с Ясной Поляной разительный – дворец кажется чужеродной игрушкой на фоне убогого местного быта: по парку слоняются пьяные, перед воротами помойка, синеющая сотнями бахил.

Известно, что Алексей Бобринский родился еще при жизни законного супруга императрицы, Петра III. Когда у Екатерины начались схватки, один из верных ей придворных специально поджег свой дом, зная страсть императора к пожарам. Петр помчался глазеть и о родах ничего не узнал. Одно дело исторический факт, и совсем другое – миф. По свидетельству знакомого уроженца Богородицка, здешняя молва сочинила историю в полном согласии с народными предпочтениями. По ней граф Бобринский – сын не какого-то Орлова, а самого князя Потемкина-Таврического! Именно ему построил Старов по дворцу в Петербурге и Богородицке. И зачат, мол, граф Бобринский на "камне любви", одном из нескольких валунов, и поныне лежащих в Богородицком парке. Разумеется, возле этого экспоната всегда толпится народ, посмеиваясь и на глазок примеривая ложе под себя. По свидетельству того же сказителя, камень до сих пор верой и правдой служит местным и заезжим любовникам в темное время суток. Разумеется, ни Потемкин, ни сама царица в этих местах никогда не бывали, но для хорошего мифа такие нестыковки – сущие мелочи, важны лишь сила и  красота!

Монстр-мост и колючая Крапивна  

В последний день едем на северо-запад в Крапивну. Делаем небольшую остановку у старого моста. Это тот самый случай, когда безобразное становится произведением искусства. Задачей строителей было соорудить деревянную, но очень надежную конструкцию, чтобы выдержала и грузовики, и, возможно, танки – на поверхности кое-где видны остатки асфальта. В последний раз я фотографировал этот мост лет пять назад, уже тогда по нему не ездили. И вот он рухнул.

Когда-то Крапивна была уездным городом, и Ясная Поляна принадлежала Крапивенскому уезду. Здесь Толстой занимался общественной деятельностью, был мировым посредником и членом уездного училищного совета. В 1882 году избрали его и уездным предводителем дворянства, но он отказался в пользу своего брата Сергея.

В XIX веке этот купеческий городок слыл весьма небедным: несколько заводов и учебных заведений, в том числе и знаменитая на всю Россию Лесная школа.

Сегодня Крапивна – село, настолько опустела она и опустилась. Наследственную попытку возродить ее предпринял было Владимир Толстой. В его планы входило создание (тоже с подачи прапрадеда) провинциального университета. До этого дело не дошло, хотя и стала Крапивна филиалом яснополянского музея. Единственное, что удалось – это организовать ежегодный и даже международный Фестиваль Крапивы, на который в середине июня съезжаются жители соседних сел и городов, в том числе и Тулы.

В эти дни тут и яблоку не упасть: на рыночной площади бойко торгуют снедью и, конечно, блюдами из крапивы: щами, салатами, пирожками. Чуть поодаль проходят мастер-классы различных ремесел. На полянке соревнуются  в конкурсах дети. С эстрады – джаз, блюз, рок.

Однако, все это – раз в году, а в остальное время? Полуразваленная усадьба, где бывал Толстой, давно закрыта забором и сеткой, будто перед реставрацией. А за ней идет истинно крапивненская повседневная  жизнь с поваленными заборами, непролазными топями и горящим мусором, по склону к реке сползает чудовищная смердящая помойка. Вероятно, к Фестивалю ее аврально, по-потемкински и уберут, а сразу после она возродится в куда больших размерах и красе.

Крапивна умирает, конечно, и смерть ее совсем не поэтична.

Одоевский посвист

Из Крапивны в Одоев выезжаем в состоянии эстетического шока. И тут же тормозим подвезти голосующую старушку. Гляжу на нее в зеркало, и думаю: русские бабушки не меняются, они точно такие, как и тридцать, и пятьдесят, и, наверное, сто лет назад. Вот сидит сзади почти моя ровесница, а я словно в юность вернулся. Бабушка, тем временем сообщает, что ждала попутку три часа, автобусов-то нет, а машин хоть и много, да никто не везет. А были времена, когда я путешествовал по стране автостопом и легко.

Справа и слева тянутся яблоневые сады. Скоро зацветут – красоты прибавится. Спрашиваю: фермерские? - Нет тут фермеров, – отвечает  бабушка, – это одного тульского ба-альшого начальника!

Да хоть и так, зато рабочих мест сколько! – думаю. Куда там! – У него ж одни черные работают, – лезет из бабули чисто русский ласковый расизм. – А что свои, беленькие, не хотят? Платят мало? – А своих он и сам не берет, – с удовольствием поясняет, - они ж первую зарплату получат и покуда не пропьют, на работе не жди…

Раскрываются перед нами дали, и вот уже панорама Одоева: высокий холм над рекой, а на нем вотчина древнего княжеского рода Одоевских. По центральной улице насквозь к Музею филимоновской игрушки. Само знаменитое Филимоново неподалеку, но мастера-гончары давно уехали кто в Одоев, кто в Тулу.

Музей небольшой, но славный: три комнаты, причем одна отдана под собрание чужой, не филимоновской игрушки, знаменитой и не очень. Их два десятка: абашевская, дымковская, воронежская, карачунская, каргопольская, плешковская, хлудневская, яснополянская…  Всякий раз другая глина, другая палитра, другие сюжеты и стили. Филимоновская, пожалуй, самая яркая, праздничная, возможно, чуть аляповатая, легкомысленная. Не в пример северной каргопольской – тоже яркой, но и скупой на украшательства. Здесь же в музее мастера дают уроки гончарного ремесла детям.

Впечатление от Одоева, по контрасту с колючей Крапивной, самое приятное, даже руина собора в самом центре не производит гнетущего впечатления. Внизу за рекой золотятся купола Анастасова монастыря, недавно отреставрированного. Напоследок обедаем в местном кафе – стерильно чистом, с совершенно европейским сервисом. Обогащенные тремя филимоновскими поделками – козлом на балалайке, птицей-свистулькой и лошадкой-свистулькой же – едем дальше.

Впереди Белев – пастила до краев.

Ни пастилы, ни вдохновенья

Издалека вожделенный Белев похож на Одоев, но вблизи езда по нему без преувеличения смертельно опасна: даже на самой центральной улице (кажется, Маркса) лавируешь между впадинами, будто на трассе гигантского слалома. А на обочине дежурят гаишники с жезлами.  Кого они ловят, если быстрее 10 км в час проехать невозможно? Будем считать это белевской загадкой. Говорят, деньги на ремонт дорог у белевцев были, и неплохие. Верно, потому и были, что неплохие.

Не лучше дорог и фасады зданий – словно война со времен Мамая и не кончалась. Храмы, теснящиеся на вершине холма над излучиной Оки, тоже почти все руинированы. Тут же торчат из земли саженцы и свежая табличка уморительного – на общем фоне разложения и упадка – содержания: "Здесь заложена аллея в честь знатных граждан города Белева".

Оказалось, кстати, что и титул "архиепископ Тульский и Белевский", который во многом побудил меня отправиться сюда, несколько лет как отменен. Белев стал самостоятельной епархией, а к "Тульскому" вместо него теперь положен "Ефремовский".

Пастилу, которую в начале XX века Белев экспортировал в 40 стран мира, сегодня можно купить либо у старушек на рынке, либо в паре магазинов, если повезет. А ведь здешний купец Амвросий Прохоров еще в середине XIX века организовал тут цикл производства и продажи этого лакомства: сперва насадил яблоневые сады, потом построил сушильни, и, наконец, открыл магазины, в том числе в Москве и в Питере. Больше того, Прохоров и книжку издал "Приготовление белевской чисто-яблочной пастилы", не страшась раскрыть пресловутую коммерческую тайну.        

Пару раз я покупал в Москве нечто, названное "белевской пастилой", и удивлялся: что ж в ней доброго? После неутомимых поисков и расспросов, истинная белевская пастила нам таки, слава Прохорову, досталась и оказалась чудо как хороша. Но в Белев за ней не наездишься.

Знающие люди утверждают, что в городе не так давно шли чуть ли не пастильные войны: заводские обвиняли кустарей в нарушении санитарных и технологических норм, а затем сами были уличены в том же и благополучно закрылись. Сегодня же кроме кустарей, появились в Белеве небольшие производства, но пастилы не хватает не только для пресловутых 40 стран, но даже и для столицы. К тому же, местные жители по доброй русской традиции ревниво не одобряют земляков-энтузиастов – не жили хорошо, нечего и начинать.

Нет пастилы, так, может, остались не менее знаменитые белевские кружева, которыми город славился в дореволюционные годы? Их плела чуть не половина женского населения города – две тысячи кружевниц! Ими торговали с Варшавой и Парижем…

Нет и кружев.

Зато есть мифы. И на манер богородицких – царские. В 1826 году в Белеве, в доме купцов Дорофеевых умерла вдова Александра I императрица Елизавета Алексеевна. Она пережила мужа всего на полгода. Казалось бы, дело житейское, однако все не просто. Несчастная императрица, урожденная принцесса Луиза Мария Августа Баденская почти всю свою жизнь в чужой России страдала и от мужниной неверности, и от свекровьей ненависти. Только в конце жизни стареющий Александр вновь обратил на супругу свое императорское внимание. И даже повез лечить ее слабые легкие в Таганрог, но сам заболел и умер. Россия оказалась без царя, а декабристы, якобы, предполагали возвести на трон именно Елизавету. Но та оставалась в Таганроге. Планы инсургентов рухнули, восстание подавили, и вдовствующая императрица выехала, наконец, в Петербург. И вот она уже в Белеве, совсем рядом с Калугой, где поджидает ее другая вдовствующая императрица, свекровь Мария Федоровна. Вероятно, с точки зрения психоанализа, смерть Елизаветы  в такой ситуации была избавлением: всяко лучше, чем остаться один на один со злейшим врагом. Эта коллизия и побудила  народное сознание сотворить миф, будто бы Елизавета Алексеевна по примеру своего мужа, который, как известно, обернулся после смерти сибирским старцем Федором Кузьмичем, стала странницей Верой Молчальницей – явилась такая в дом белевского священника вскоре после кончины императрицы. Другой извод мифа и проще, и брутальнее: Елизавету Алексеевну убили по приказу свекрови, а тело бросили в пруд.

Лошади им. Жуковского

Разочарование Белевом вполне могло быть скрашено визитом в Мишенское – на родину учителя Пушкина, крестного отца русской свободы Василия Андреевича Жуковского. Про крестного отца – не оговорка: Жуковский, как известно, был воспитателем Александра II, освободившего в 1861 году крестьян.

Мишенское – родовое имение помещиков Буниных – располагается километрах в пяти от Белева. Из школьной программы известно, что отцом поэта был Афанасий Бунин, а матерью – пленная турчанка Сальха, и что фамилию и отчество свои Жуковский получил от крестного отца Андрея Жуковского. Его роль в русской культуре и истории настолько важна, что мы вправе были рассчитывать увидеть в Мишенском нечто мемориальное, и, возможно, даже возвышенное и познавательное.

Увы, сразу после указателя и поворота дорога дает ясно понять, что познавательности не будет, только одна возвышенность: на высоком берегу пруда стоит полуразрушенное бетонное здание неизвестного назначения, но явно советского происхождения, а за ним – уже успевшая зарасти травой площадь, зачем-то вымощенная плитами, а в головах ее стела с пояснением: "Здесь в 1783 году родился поэт В.А.Жуковский". За стелой же – отрада для глаз – обширный яблоневый сад, в котором мирно пасутся кобыла и жеребенок.

Что ж, сад и лошади вполне искупают своей красотой и площадь, и стелу. Кормим животных яблоками и хлебом, и возвращаемся в Белев. Не получив от этого города никакого духовной пользы, решаем ехать в Оптину Пустынь – благо недалеко, каких-то 60 километров.

Ухабами к храму

Однако белевские ужасы не торопятся нас отпускать: дорога такая, что возникают сомнения в адекватности навигатора. На окраине останавливаю встречную машину, спрашиваю:

– До Оптиной-то проеду?

Водитель пожимает плечами, что означает: чем черт не шутит, может, и доедешь…

Рискуем. Трудно представить себе более отвратительную езду, чем по шоссе Белев – Козельск. К тому же, родина полумифической пастилы и мифических кружев провожает нас – понятно чем – весело горящей городской помойкой. И горит прямо в городе, у дороги, ведущей к одному из духовных центров Святой Руси. Тем разительнее покажется контраст между руинами Белева и праздничной пестротой Оптиной.

Стоит прибегнуть к помощи Льва Николаевича. Вот что он писал, пусть и по другому поводу, но эти слова имеют прямое отношение к причудам провинциального быта и сегодня:             

Я хотел в Ясной устроить университет в лаптях, учить без определенной программы: математике, физике. В Туле было тридцать тысяч на народное образование, как раз годилось бы для этого. Как гласный, я предложил это. После меня встал маленький круглый старый человек и произнес речь, что эти тридцать тысяч лучше пожертвовать на памятник матушке Екатерине. Что же на это ответить? Замолчал... 

Те немногие деньги, которые получает русская провинция от столичных щедрот, идут не на возрождение некогда славных промыслов, не на ремонт дорог, домов и умов, а на памятники, храмы, мемориалы былых свершений, ключевое слово здесь – "былых".

Видно, этот неотступный дикий контраст между дольним (бытовым) и горним (церковно-мемориальным) из века в век призван побуждать народ к христианской вере, а еще пуще – к христианскому же смирению. Те же, кто не готов смиряться, в лучшем случае, продолжают делать дело, как мастера филимоновской игрушки, в худшем же – едут  "покорять" богатую, равнодушную Москву. Богатую и равнодушную настолько, что часто безо всякого ущерба для собственных дорог, домов и дворов может ставить гигантские памятники везде, где ей заблагорассудится, а чаще – ставит их, уничтожая прежние дома-дворы, храмы, особняки. На зависть и пущее смирение все той же несчастной  провинции.

Оптина пустынь прославилась в России своими старцами. В "Братьях Карамазовых" целая глава посвящена этому чисто отечественному явлению, причем явлению относительно новому – старчество возникло в XIX веке. Это уже не отшельники, пустынники, исихасты, селившиеся в уединенных скитах и истязавшие себя постом и молитвой, а пастыри, ведавшие духовной жизнью монастыря.

Не знаю, живут ли сейчас в Оптиной старцы, но полтора десятка лет назад я встретил там монаха несомненно "старческого" вида. Невысокий, худощавый, в черной выцветшей и оттого уже коричневатого оттенка рясе, расшитой белыми крестами, черепами и скелетами, он шел по аллее, а за ним тянулась вереница паломников. Видно было, что идут они не за исповедью, а именно за беседой и поучением. Меня поразил взгляд, который монах коротко бросил на меня: в жизни не видал такого. В нем читались и твердость, и проницательность, но самое главное – в нем ощущалось какой-то невероятной глубины знание, недоступное никому другому. До сих пор, как наяву, вижу  этот взгляд. Интересно же вот что: внушают ли нынешние старцы прихожанам тщету земного или все же наставляют на труд, как на творчество, как на проявление божественного в человеке?

Одна из семисот

Шамордино стало последней остановкой в трехдневном вояже, словно закольцевав наш путь: здесь похоронена единственная сестра Льва Николаевича Мария, в гости к которой в Малое Пирогово мы съездили в первый день.

Один из самых трогательных экспонатов Ясной – подушка, которую Мария Николаевна подарила брату и на которой собственноручно вышила: "Одна из семисот Ш-х дур". Таков был ее добрый ответ на недобрую шутку Льва Николаевича о монастырской жизни сестры: "700 дур монахинь, ничего не делающих".

В 1891 году Мария Николаевна стала насельницей в Шамординском монастыре, поселившись в келье, которую спроектировал для нее легендарный оптинский старец, основатель этой женской обители о.Амвросий. Именно его и описал Достоевский в образе старца Зосимы. Постриглась в монахини Мария Николаевна за несколько дней до своей смерти в 1912 году.

К любимой сестре первым делом и отправился великий беглец холодной осенью 1910 года. Вот как описывает их встречу дочь Марии Николаевны княгиня Елизавета Оболенская:

Шамордино в отличие от пряничной Оптиной выглядит почти сурово – темно-красный кирпич, сероватые купола и крыши. Преподобный Амвросий постарался: постройки монастыря выдержаны в одном "русском" стиле.

Похолодало, снова зарядил дождь. У входа разбит шатер – сестры угощают путников чаем и блинами. Рядом Казанский собор. Внутри он неожиданно белый, с просторными хорами, что не привычно увидеть в православном храме. Черные фигурки монахинь на белых хорах создают одновременно ощущение торжественности и женственности этого места.  

У сестры Толстой не остался, сбежал, оставив записку ей и племяннице:

Не могу выразить вам обеим, особенно тебе, голубушка Машенька, моей благодарности за твою любовь и участие в моем испытании. Я не помню, чтобы, всегда любя тебя, испытывал к тебе такую нежность, какую я чувствовал эти дни и с которой я уезжаю. Целую вас, милые друзья, и так радостно люблю вас. Л.Т. 4 ч. утра, 31.

Судьба, которая, как известно, сильней богов, погнала его дальше и дальше, до самой последней остановки, которая и зовется зеленой палочкой.