А кому легко?

150 лет назад напечатана повесть Василия Слепцова "Трудное время"

В конце 80-х годов 19 века Лев Толстой, уже преображенный и презревший "изящную словесность", особенно полюбил читать Василия Слепцова. 

Полюбил настолько, что читая вслух слепцовский рассказ "Питомка", никогда не мог дочитать до конца. Вначале его чтение этого рассказа, по обыкновению, было очень выразительно, но под конец глаза заволакивались, черты лица заострялись, он начинал останавливаться, старался преодолеть сове волнение, всхлипывал, совал кому-нибудь книгу, вынимал платок и поспешно уходил… – вспоминает домашний учитель толстовских детей А.М. Новиков

Не Тургенев, не Лесков, не Чехов – Слепцов стал увлажнителем суровых очей Льва Толстого. При этом умерший в 1878 году Слепцов был к той поре забытый писатель. Он прожил всего сорок лет – и умудрился еще при жизни попасть в разряд забытых.

В советские годы его, шедшего по ведомству революционных демократов, закономерно вспомнили. Его не уставал пропагандировать Корней Чуковский, уговаривая читателей вернуть Слепцова на самое видное место в их книжном шкафу. Совокупный тираж его советских изданий пошел на миллионы. Не помогло: Слепцов так и остался в сознании каким-то скучным передовым разночинцем.  

***

Но 150 лет назад не заметить Василия Слепцова и только что вышедшую его повесть было невозможно.

Небольшое, примерно в девять авторских листов, "Трудное время" печаталось в "Современнике" почти полгода. Обычное в ту пору дело – автор сдавал редакции первый кусок, хватал аванс, если удавалось, и поспешал писать в следующий номер. Апрель, май… В июньский номер Слепцов опоздал – и новые главки вышли лишь в июльском. И только август дал понять, чем дело кончилось. Но читатель был к этому привыкшим. О, этот чудный журнальный читатель былых времен, готовый намазывать себе на глаз одну и ту же повесть в продолжение весны и лета, не умевший еще качать из электронного колодца все сразу и отовсюду разом.

В августе 65-го повесть "Трудное время" оказалась в центре внимания еще и потому, что в центре внимания была фигура ее автора.

Это потом все они слиплись в какой-то серый тяжелый клубок. Так и влипли в историю литературы: Левитов, Помяловский, Златовратов, Засодимский, Решетников, Слепцов... Что мы представляем? Какие-то нечесаные, не отмытые, нетрезвые. При всех оговорках, так ведь отчасти и есть. И, скажем, началом своей пьяной репутации русский писатель обязан именно шестидесятникам: русская литература первой половины 19 столетия вовсе не была запойным пьяницей.

С них же пошла и бесприютность как родная сестра отечественного писателя: одни из них бесконечно ютятся в углах, другие бродят с места на место, нигде себе места не находя, иные и вовсе оказываются под забором, как Николай Успенский. Держатся вызывающе, вокруг смотрят недобрым глазом, и пьют, пьют, пьют… Вот, например, описывает поэт и критик Павел Ковалевский обед, даваемый Некрасовым в редакции "Современника".  …Помню огромные глаза Салтыкова, перепугано озирающиеся на сотрапезников, между которыми дикообразный Решетников производил на него какое-то удручающее впечатление. /…/ Тот выбирал между бутылками,   чего бы влить посущественнее… Он поднимал бутылку повыше, смотрел на свет, что в бутылке содержится, пытался получить указания от ярлыков, но они были иностранные; наконец, вздохнувши, наполнял до краев стакан хересом и вливал себе в горло…

В итоге знатный демократ Салтыков-Щедрин, которому вроде бы пристало защищать молодого автора из своего лагеря, шепчет на ухо Ковалевскому: Какое животное!

Стоит вообще-то симпатизирующей Решетникову Авдотье Панаевой взять его на карандаш в своих мемуарах, как тотчас: Наружность Решетникова не отличалась ни красотой, ни здоровьем. Он был небольшого роста, держался сутуловато, цвет лица у него был бледный, а черты неправильные, рот очень большой, движения угловатые.

А когда Глебу Успенскому приходилось вспомнить своего двоюродного брата Николая Успенского, его аж перекашивало, так противен казался ему этот юродствующий, грязный и злобный кузен…

Но Слепцов – совсем другое дело. "Вот ваш патент на благородство", - мог бы сказать Фет, когда бы он адресовал эти строки писателям-демократам 60-х годов.

Еще Корней Чуковский, написавший  о Слепцове несколько замечательных работ в начале 30-х годов прошлого века, обратил внимание,  как любуются его героем все вспоминающие о нем. О необыкновенном изяществе Слепцова любовно пишет та же Авдотья Панаева, не забывая ни прекрасные черные волосы, ни бороду (хотя у кого ж тогда не было бороды?), ни тонкие, благородные черты лица. А уж зубы… Когда он улыбался, то видны были необыкновенной белизны зубы…

Это не только на женский взгляд. Мемуаристы мужеского пола еще пронзительней писали о красоте Слепцова. Умное, бледное, изящное, окаймленное прекрасными черными волосами и черной бородой лицо. Он производил поразительный эффект, – свидетельствует В. Танеев. Да что там! Все оставшиеся после него портреты не передают и в сотой доле его красоты, замечательной всем ансамблем стройно-изящной, гибкой фигуры, непередаваемою игрою в тонких чертах его лица, – портретирует А. Скабичевский. 

И когда граф Салиас, знавший Слепцова в молодости, вывел его тридцать лет спустя в рассказе "Двенадцать часов – воскресенье" под фамилией Глебцов, он просто не мог не сообщить о черных как смоль волосах, о необыкновенной бороде, о тонких чертах лица этого чрезвычайно красивого человека.

Однажды Слепцов был на судебном заседании. Зал был полон дамами. Они пришли не затем, чтобы послушать дело и обсудить ход начавшейся судебной реформы. Они сбежались поглазеть на красавца Слепцова.

Этот красавец-демократ и себя умел окружить изящными вещичками. Мемуаристы навек впечатали в свою память все эти его чернильницы, пресс-папье, ножички для разрезания бумаги, портфельчики, вазочки. Он мог купить красивое яблоко, чтобы поставить его на стол и любоваться. А мог и сам, мастер на все руки, выточить из дерева пару прекрасных подсвечников. 

Впрочем, в ту пору одной только красоты и Слепцову бы не достало, чтобы оказаться в центре общественного внимания: дело было в другом. Но вот это служение красоте и сыграло роковую роль, когда он приступил к главному практическому предприятию своей жизни – созданию коммуны.

***

60-е годы 19 века, особенно первая их половина, не столько трудное, сколько быстрое, торопливое время. Вот только вышел роман "Что делать?", как на другой день уже затеяли коммуны на манер описанного фаланстера. Роман Чернышевского взахлеб читали весной и летом 63-го года, а осенью уже весь Петербург, да чего – вся Россия, говорит о Знаменской коммуне, основанной молодым литератором, постоянным автором "Современника" Василием Слепцовым.

Ее правильней называть "Слепцовской", но прижилось вот это "Знаменская", по названию улицы, где Слепцов снял квартиру и куда пригласил вселиться нескольких будущих коммунаров, по большей части коммунарок, – ведь на повестке дня стоял вопрос об эмансипации женщин, а Слепцов как раз и слыл одним из главных столичных специалистов по этой части.

Недолгая – десять месяцев – история Знаменской коммуны – это история краха. Теория разминулась с практикой мгновенно. Начать с того, что другие коммуны были куда скромней. Некоторые состояли вообще из одной сырой комнаты, где семеро могли спать вповалку. У Слепцова был другой полюс. Солидный швейцар с булавой… Лестница украшена статуям греческих богов и экзотическими растениями… Роскошная квартира с необозримой анфиладой комнат, освещенных люстрами, лампами и затейливыми абажурами и бра на стенах. Н. Успенский, конечно, приврал в своей книге "Из прошлого", появившейся четверть века спустя. И В. Буренин, часто бывавший в "фаланстере", тотчас осадил выдумщика Успенского в своем фельетоне: На лестнице, ведущей в коммуну, он ставит швейцара с булавой, экзотические растения и статуи греческих богов. Квартиру коммуны, в которой, помнится, была одна гостиная в три окна и затем комнат семь-восемь очень скромных размеров, он называет "роскошной, с необозримой анфиладой комнат"… 

Забавно, что защитник памяти Слепцова, Буренин  – одна из самых одиозных фигур русской словесности, один из самых злобных критиков 19 века. Но Слепцова, товарища своей молодости, он в обиду никогда не давал. Да, вечно бездомный Н. Успенский раздул умеренно-просторную квартиру в дворец. И все же, вспоминают разные мемуаристы, коммуна Слепцова была далека от чаемой пролетарской скромности. Швейцар, хоть и без булавы, но был, была и прислуга. И дорогая мебель, и изящные безделушки, и роскошные букеты. Слепцов иначе и не мыслил себе будущего коммунистического быта, казарменный коммунизм претил ему. Но прислуга и прочее барство дорого обходятся в докоммунистические времена. И вскоре выяснилось, что такая жизнь многим коммунарам не по карману. Предполагалось, что все жильцы будут работать. Но и тут не пошло, коммунары оказались не приспособлены к существующему рынку труда. А трудовая артель Веры Павловны замечательно осуществилась на страницах романа "Что делать?", но никак не приживалась в петербургском быту.

Вдобавок красавец Слепцов был падок на женщин. И, разумеется, его страстное желание решать наболевший женский вопрос было сочтено удобной формой соблазнения девиц. Коммуна его была объявлена, в лучшем случае, гаремом, если не местом свального греха. Мало того, пошли слухи, что он растратил общественные деньги коммуны, да и вообще нечист на руку.

Ни с кем из коммунарок Слепцов в связь не вступал, что до денег, то, напротив, он вкладывал в коммуну почти все свои заработки. Но летом 64-го года, когда Знаменская коммуна приказала долго жить, Слепцов был оплеван и справа, и слева. Недавний его товарищ Лесков (еще недавно мелькавший в полицейских рапортах на пару со Слепцовым как отъявленный нигилист), язвительно вывел Слепцова в своем антинигилистическом романе "Некуда".

Пионер российского коммунарства стал его невольным могильщиком. Вот в такой ситуации принялся он писать свое самое знаменитое, главное произведение – "Трудное время".

***

Петербуржец Рязанов вдруг приезжает в деревню к старому своему университетскому товарищу Щетинину, который в свои недавние петербургские годы набрался самых либеральных идей и сейчас претворяет их в деревенскую жизнь.

На дворе 1863 год. Два года как крестьяне получили волю, но, вопреки чаяниям, не получили при этом землю. Этот вопрос из самых злободневных. И Щетинин – один из немногих помещиков, кто отдал крестьянам землю, не требуя отработки и не вгоняя их в долговую кабалу. Мало того, он готов делать для мужика несметное число благодеяний.  Его жена Марья Николаевна мечтает стать вровень с передовым супругом, ее программа минимум – лечить крестьян и учить грамоте крестьянских детей.

Однако в приехавшем погостить Рязанове они находят могильщика всех своих прекрасных начинаний. Рязанов – из нигилистов, но это уже второй призыв. Он не станет, вслед за Базаровым, громко называть себя нигилистом. Середина 60-х годов – совсем не то, что самое их начало. Время изменилось, польское восстание 63-го года подвело черту, власть больше не церемонится с нигилистами. Рязанов – один из тех, кому после тотальных зачисток нет больше места на столичной арене. Все его недавние начинания (как и начинания его создателя Слепцова) потерпели крах. Само заглавие слепцовской повести отсылает, конечно же, к некрасовким строкам:

Но Рязанов только на первый взгляд не готов к будущей борьбе. Это герой, который  собирает силы, герой, в чем-то куда более радикальный, чем Рахметов. Он провел в деревне у Щетинина только одно лето. И не делал ничего, кроме как вел скептические разговоры с Щетининым и его супругой Марьей Николаевной.  Щетинин, скажем, никак не возьмет в толк, отчего мужики не ценят его усилий и не испытывают ни малейшей благодарности.

Да потому, – объясняет Рязанов, – что они давно уже находятся в состоянии партизанской войны с помещиками, просто помещики этого еще не понимают. Между тем, финал близок.

Бессмысленно лечить крестьян, учить их грамоте, давать им землю, - уверяет Рязанов. Итог лета: Марья Николаевна  бросает мужа и уезжает, куда глаза глядят, в поисках хороших людей (она думала, ее муж и есть хороший человек, но Рязанов открыл ей глаза). Сам же Щетинин корректирует свои передовые идеи и для начала решает стать образцовым капиталистом. 

Но зачем главный герой "Трудного времени", этот прогрессивный молодой человек своего времени, все разрушил? Только по одной причине. Он точно знает, что никакой компромисс с властью невозможен. Помогать любым либеральным начинаниям – значит вступить в союз с властью. И отдалить тот момент, когда недовольные народные массы сметут эту власть.

В открытую автор "Трудного времени" этого не говорит, не может по цензурным условиям. Но он шифровальщик, которому нет равных. Недаром тот же К. Чуковский написал целую работку о тайнописи Слепцова. Этот автор умеет сказать все, что хочет сказать, используя для этого целую систему намеков, аллюзий, недомолвок.

Ни в коем случае не вступать с режимом ни в какие позитивные отношения. Режим – это все они: прогрессивные помещики, учителя, попы, филантропы, мировые посредники. Все заодно, с ними ни о чем нельзя договариваться. Они могут сами не знать этого своего "заодно", это ничего не меняет.

Таков Рязанов. И таков же, вероятно, по своим убеждениям автор "Трудного времени" после падения его коммуны.

Рязанов – хороший конспиратор, хороший спорщик, хороший обличитель. В будущем – хороший революционер.

Но есть тут один важный момент. Ведь недаром Марья Николаевна, уходя от супруга, идет куда-то туда,  где живут хорошие люди.

А хороший ли человек Рязанов?

Могут ли такие, как Рязанов, быть хорошими людьми?

Похоже, честный писатель Слепцов в этом не уверен, ведь его герой при всей своей принципиальности и честности, бездушен. 

Через несколько лет после "Трудного времени" он начинает роман "Хороший человек", но дальше первых глав его хороший человек так и не шагнул.  Слепцов ничего больше не создал.

***

Ну и наконец: что нам Гекуба?

Актуально ли "Трудное время" 150 лет спустя?

Востребован ли подобный герой, можно ли сопоставить то трудное время и это?

Можно, но не обязательно. Потому что всегда что-то похоже в частностях, и никогда почти не похоже по существу. Однако вникать в коллизии прошлых веков от этого не менее интересно.

Но есть тут еще одно.

Русская литература дала много, очень много образцов эзопова языка, иносказаний, тайнописи. Но и на этом фоне "Трудное время" почти не знает себе равных. Оно содержит целую кладезь знаний о том, как во времена гонений и притеснений обходить цензурный гнет и печатно высказываться о власти, о церкви, о политической ситуации, о чаяниях несогласных. Что называется, читай и учись.

Злободневно ли "Трудное время" здесь и сейчас в этом смысле?

Все еще хочется верить, что нет.