Художник Габриадзе. Обыкновенный гений

Памяти Резо Габриадзе

Несколько лет назад Резо Габриадзе попросил меня написать предисловие к книге его текстов и воспоминаний, которую должны были издать на нескольких европейских языках. Когда я исполнил его пожелание, он сказал: «Ты меня сравниваешь с Пиросмани… Это слишком большая честь для меня! Я не могу публиковать твою статью. Напечатаешь после моей смерти!»

Этот момент настал…

Царство Небесное тебе, дорогой друг!

                                                                          Андрей Сарабьянов

24 марта 1913 года в Москве открылась авангардная выставка «Мишень». Ее организовал Михаил Ларионов, который только что покинул «Бубновый валет». Его перестала интересовать французская живопись – и импрессионисты, и Поль Сезанн, и фовисты во главе с Полем Гогеном и Анри Матиссом. Он увлекся примитивизмом, но не французского разлива, а своего, отечественного, русского. Ларионов обратился к народному искусству, иконописи, детским рисункам. Его влекла простота, недоступная изысканному французскому вкусу. Поэтому на «Мишени», кроме работ самого Ларионова, Наталии Гончаровой, Казимира Малевича, Марка Шагала и других художников, были выставлены иконописные подлинники (то есть иконные прориси), русские и восточные лубки (народные картинки), рисунки художников-самоучек и детские рисунки.

Одним из «гвоздей» выставки были написанные на клеёнках картины Нико Пиросмани, самодеятельного художника, только что «открытого» молодыми художниками-авангардистами – Михаилом Ле-Дантю и братьями Ильей и Кириллом Зданевичами. Они входили в ближний круг Михаила Ларионова и именно благодаря им Ларионов узнал о существовании Пиросмани. 

Пиросмани был великим мастером и очень простым человеком. Это редкое сочетание пришлось по вкусу Ларионову, который был очарован наивным примитивизмом грузинского мастера и с энтузиазмом принялся прославлять его имя. Так произведения Пиросмани оказались на «Мишени». 

Казалось бы, какое отношение имеет это более чем столетней давности событие к Резо Габриадзе? На самом деле – имеет. Габриадзе очень любит Пиросмани. С художником Габриадзе произошла похожая история.

Вот как это было. С Резо я познакомился более тридцати лет назад. Как-то у Галины Колманок, которая работала главным художником Еврейского театра, я увидел маленькую темперную картинку – на ней был изображен грустный еврейский юноша с зонтиком. Картинка стояла на мольберте. «А кто это?» «Это Резо Габриадзе» «Очень хочется увидеть его!»

Галина привела Резо ко мне – с этого момента началась дружба. Он в это время часто бывал в Москве, жил в посольском доме на улице Палиашвили (теперь Малый Ржевский переулок). Его комната была одновременно мастерской. Он постоянно рисовал. Но поскольку у него не было специального художественного образования, его мучали сомнения – художник  он или нет. От меня, как от искусствоведа, он ждал ответа на этот вопрос.

Конечно, в его желании была известная доля наивного кокетства – Резо прекрасно знал, что он художник. Он тогда уже дружил с писателем Андреем Битовым, архитектором Александром Великановым, той же Галиной Колманок. Они его работы несомненно хвалили. Но Резо хотел профессиональной искусствоведческой оценки. Он ее получил – самую высокую. 

Для меня это был совершенно новый опыт – говорить очевидные вещи уважаемому и известному человеку. Не слишком ли самонадеянно с моей стороны? Но я так полюбил его работы, а потом и его самого, что решился говорить то, что думаю, совершенно искренно, без лести. Я уже тогда считал, что Резо – один из самых талантливых художников нашего времени. Напрашивалось сравнение с Пиросмани – по степени одаренности, внутренней чистоте.

В 1985 году в сборнике «Панорама искусств» мне удалось опубликовать статью Андрея Битова о Габриадзе и мое к статье «Послесловие редактора» (так как я редактировал этот сборник). Думаю, это были первые на русском языке тексты о художнике Габриадзе. Публикация стала открытием художника Резо Габриадзе для русской культуры. 

Разве это не напоминает историю открытия Пиросмани и появления его картин в России? 

Во время разговоров с ним всегда происходят чудеса. Непредсказуемые пути и неожиданные повороты мысли, убийственные сравнения, ясное и жесткое историческое мышление. И, вдруг! – поражающее наивностью, нежностью и чистотой высказывание… Жаль, что разговоры с Резо Габриадзе не записываются постоянно. Впрочем, многие его тексты – это разговоры с читателем.

Остается только удивляться, как в одном человеке сосредоточено так много талантов. Или это один талант – многогранный и необъятный? Используя банальную историческую шкалу, хочется сказать – возрожденческий. Но у ренессансных героев не было юмора. А юмор Резо – немаловажная составная его таланта. Значит, такое сравнение не подходит. Других аналогий нет. Следовательно талант Резо – особый, неповторимый.

Как же наиболее точно определить творческую принадлежность Резо Габриадзе и нужно ли это вообще? Наверно нужно, потому что для исследователя интересно. Если следовать хронологии, то прежде всего он известен как сценарист, который, по словам Битова, самостоятельно существовал в фильмах и не был поглощен режиссером, а только, с бóльшим или меньшим успехом, воплощен. Многие из этих фильмов стали национальным достоянием, а некоторые фразы персонажей разошлись в народе как поговорки.

Он рисовал всегда, до кино и после. Всё, что им придумывалось, должно было быть сначала нарисовано. Так, думаю, и сложилась привычка рисовать.

Уже ранние сценарии сопровождались рисунками – иногда это были большие мизансцены, иногда – маленькие зарисовки. Такая методика не нова в режиссерско-сценарном деле – вспомним хотя бы Сергея Эйзенштейна. 

У Резо очень внимательный и все замечающий глаз. Порой он видит то, что большинство людей не замечает. А когда это возникает на листе или холсте – невольно думаешь, как это он подметил, увидел? Поразительная способность!

Постепенно рисунки из сопроводительных превращались в самостоятельные. Их самостоятельность всё более становилась оправданной формой, цветом, линией. Видно, как чисто художнические задачи всё более и более превалируют над киношными. В какой-то момент работа в кино закончилась – на нее ушло 12 лет жизни. Его притягивало изобразительное искусство. Однако появился театр.

С начала 1980-х годов – и навсегда – Резо связан со своим Театром марионеток. Он его основал, он пишет пьесы, он же ставит спектакли. Он, наконец, придумывает декорации и костюмы для своих героев. И сами герои – тоже его дети. Ведь они – а это всего лишь куклы – воплощения человеческих душ. 

В театре Резо, несмотря на кукольные масштабы, всё очень серьезно. Устройство марионеток – специальная наука. Рукотворность, соединённая с неуёмной фантазией автора – вот главная особенность декораций и костюмов. Труд, в них вложенный, скрыт за впечатлением легкости их изготовления. В ход идут даже самые неприглядные и странные предметы – спичечный коробок, пробка от бутылки, кусочки старых тканей, пуговицы, бижутерия. Всё будто сделано по рецепту Ахматовой – когда б вы знали, из какого сора… Правда, Ахматова не говорит, что такой труд дается легко. Результат тоже по Ахматовой:  И стих уже звучит, задорен, нежен, На радость вам и мне. Спектакли Театра марионеток могут действительно и рассмешить, и растрогать до слёз.

Мне кажется, что не кино и театр, а всё-таки живопись стала главным направлением в художественной эволюции Резо Габриадзе. Причем живопись особая – не традиционное масло, а гуашь. Этот материал, который вообще считается графической техникой, не терпит красочных наслоений, поэтому каждое касание кисти становится отпечатком душевных и эмоциональных движений художника. Результат мгновенно овеществляется на бумаге. В этом гуашь подобна фотографии. Фотографии невидимого состояния души.

Его работы начала 1980-х годов – именно в этой технике. Удивительно, что в них уже найдено то, что привлекает и завораживает глаз зрителя и сейчас. Мастерство цвета. По сути дела, в этих сценках городской довоенной жизни (то есть детства художника) ничего особенного не происходит. Идет пильщик дров. Еврейская семья сидит около дверей своей лавки. Беседует парочка. Старик под зонтиком. Проезжает редкое авто. Ворота комиссариата. Вдали маячит памятник вождю. 

Довольно невыразительный список событий. Но художник Габриадзе и не стремится к бытописательству. Его охватывает чувство ностальгии по ушедшему – не только детству, но целому миру, который восхищал его своей красотой, яркостью и неожиданностью. Этими чувствами-красками буквально наполнены его листы. Гуашь божественно ложится на поверхность бумаги. Цвет берет на себя всю выразительность. 

Художник знает, что особенно хороши в гуаши все оттенки синего – от голубого до ультрамарина. Он их любит и не скупится на них. У него синее и Подмосковье, и Кутаиси. Он следует завету Николоза Бараташвили:

Гуашь была первой техникой художника Габриадзе и поэтому осталась любимой. Но он в совершенстве постиг и другие техники – темперу, акрил и масло. 

Он – прирожденный живописец. Одарен талантом цветовидения. Замечает вокруг себя и акцентирует в картинах малейший цветовой нюанс. Восхищает его непосредственность, с которой он, ничтоже сумняшеся, пользуется яркими цветами, золотом, серебром и другими «опасными» красками. Ему же они верно служат и обретают в его руках первозданную чистоту и выразительность. Самым чудесным образом всё, чего касается рука художника, становится искусством.

Художник Габриадзе – самобытный. Он не заканчивал ни художественных вузов, ни училищ. Зато прошел студийную, а значит очень «личную», предназначенную только ему, школу у трех грузинских мастеров – скульптора Валико Мизандари, художника и актера Дмитрия Такишвили и замечательного живописца Тенгиза Мирзашвили. Такое обучение сродни средневековому – смотреть, как работает мастер, и учиться у него. Так и Габриадзе учился, хотя судьба уводила его в другие стороны. Но живопись оставалась с ним всегда. Также, может быть, учился и любимый им Нико Пиросмани. Недаром с ним у Габриадзе существует некая внутренняя связь. Она очевидна и для внешнего взгляда – имеются определенные точки стилистического соприкосновения художников. Скажу яснее: для меня два имени – Пиросмани и Габриадзе – определяют грузинскую живописную культуру. 

Внимательный взгляд обнаружит в живописи Габриадзе не только грузинские корни. В ней есть европейские отзвуки – стилистики Жоржа Руо, Анри Матисса, других фовистов. Из русских модернистов наиболее близки Габриадзе Михаил Ларионов и Наталья Гончарова. Не следует думать, что речь идет о каком-то серьезном влиянии. Художник Габриадзе учился и до сих пор учится у этих мастеров. Взятое у них он преображает в свое собственное. За этим кроется необыкновенная открытость в восприятии другой эстетики. Он не боится чужой красоты, потому что владеет своей собственной.

Кто же герои его картин?

Сначала героями были самые простые люди, жители Кутаиси. Образы, пришедшие из воспоминаний, из детства. Они остались навсегда.

Но появились портреты и другие герои – персоны, личности, гении. В этом ряду первыми стоят поэты. Писатель Битов открыл для Габриадзе «занавеси к Пушкину». И Пушкин стал главным героем Габриадзе. Его «Пушкиниана» полна портретов, реальных («просто Пушкин») и фантастических («Пушкин в 1845 году», «Пушкин в 1872 году»). Вместе с Битовым они придумали про Пушкина много разных историй, которые могли бы произойти с поэтом.

Другой поэт – Галактион Табидзе – сам пришел к художнику Габриадзе. Спящим. С тех пор, благодаря художнику, он постоянно оказывается в неожиданных ситуациях. С Габриадзе он остался навсегда. Цикл «Галактион» длится много лет, картинки невероятно красивы, написаны в самых разных манерах. 

Есть и другие герои его портретов. Великие Лев Толстой, Станиславский и Солженицын. Друзья и современники Белла Ахмадулина, Битов, Окуджава, Жванецкий, Норштейн, Мамардашвили. А почему Аполлинер? На это Габриадзе отвечает: «Трудный вопрос. Но он был поэтом любви».

Может быть, самая важная особенность живописи Габриадзе – свобода. Художник Габриадзе свободен – от каких-либо условностей, от связывающих руки канонов, от академических знаний и правил. Он несвободен только от своей души – чуткой, нежной и любящей.