Сойти с ума

Безумие в русской классике. Больное дитятко Гоголя, цветок Гаршина, радость Чехова

В юности меня очень волновала тема безумия. Обычное дело: гормон играет, романтика бурлит. Жаждалось безграничной свободы, а попутно ― и счастья всемирного. Сразу и навсегда.

Безумцы представлялись мне носителями такой свободы и трагическими героями борьбы со злом.

Даже, кажется, мечталось с ума сойти. Не насовсем, впрочем, и не сильно, а этак слегка и на время. Да и сумасшедшие литературные герои ― все они ходили в любимцах. От Дон Кихота до Мастера.

Теперь эта тема меня даже отчасти раздражает. Безумие мне представляется скучнейшей материей. Что в жизни, что в литературе.

Николай Гоголь. «Записки сумасшедшего»

Сколько слёз умиления, восторгов сострадания вызвал в первый раз гоголевский Поприщин, пишущий свои «Записки сумасшедшего». Особенно финал:

«Матушка, спаси твоего бедного сына! урони слезинку на его больную головушку! посмотри, как мучат они его! прижми ко груди своей бедного сиротку! ему нет места на свете! его гонят! Матушка! пожалей о своем больном дитятке!..»

Читал и на душе светлело. Ровно, правда, на одно мгновение, потому как самая последняя фраза: «А знаете ли, что у алжирского дея под самым носом шишка?» ― вернула на грешную землю, наполнив чёрной меланхолией.

Нет в мире справедливости, не было и не будет! Неизлечим Поприщин!

Сегодня я читаю «Записки» просто как прозу, тщательно распутывая узелки гоголевского языка. Получая литературное, но и только, удовольствие.

Вот герой ещё в здравом уме, с едва приметными признаками паранойи, а вот уже «поехал» ― стал проговариваться, и всё более явно. А вот ― несётся на всех парах! И где он, здравый ум? Ищи-свищи! Хрестоматийный ― хоть в учебник по психиатрии вставляй ― пример шизофрении.

Раж первого прочтения ушёл, остались цитаты. Изречения Поприщина разошлись на них, как пресловутые горячие пирожки: «тридцатое мартобря», «день был без числа», «В Испании есть король. Этот король я»...

Читатель словно переварил поприщинское безумие, принял его в себя, и тем самым обезвредил. Маленький человек так и остался маленьким. Некому его пожалеть, кроме разве матушки.

Всеволод Гаршин. «Красный цветок»

С этим писателем у меня в юности сложились особые отношения: мы с ним в один день родились, причём я ― ровно на 100 лет младше. А тот факт, что Гаршин в 33-летнем возрасте покончил с собой, бросившись в лестничный проём, приводил меня, юношу, в восторг: кто не примеривал на себя в эту пору этакий полёт?

Частенько, входя в какие-нибудь гости, я произносил фразу:

«Именем его императорского величества, государя императора Петра Первого, объявляю ревизию сему сумасшедшему дому!»

Это самое начало «Красного цветка» ― рассказа-притчи, посвящённого, между прочим, памяти Тургенева. Хотя ничего тургеневского я там так и не увидел.

Пафос «Цветка» ― несгибаем: победить зло, пусть даже ценой собственной жизни.

Не какое-то конкретное зло, а мировое. Здесь и сейчас. И никаких вам «алжирских деев»!

Больше того, в отличие от Поприщина безымянный герой Гаршина «сознавал, что он в сумасшедшем доме; он сознавал даже, что он болен».

И всё равно с маниакальной настойчивостью шёл воевать зло снова и снова. А ведь зло-то в его воспалённом мозгу сосредоточилось в каких-то красных цветках мака, росших в больничном саду.

Что там Поприщин ― пожалел и забыл. Вот герой Гаршина ― это, да, это идеал героя. Почти Сизиф из эссе Камю: бессмысленна борьба, а всё равно воюет.

«Красный цветок» на цитаты не разберёшь (разве что кроме той первой фразы).

Но и Гаршин отошёл вместе с юностью. Потихоньку стало очевидным, что зло неистребимо. И что не вечной борьбы вожделела душа, а покоя и воли.

В апреле 1988 года, то есть ровно через 100 лет после самоубийства Гаршина, я о нём уже не вспоминал. Работал себе переводчиком, писал первый роман, в котором никто ни с кем не боролся. А герой его, если и сошёл с ума и даже в петлю полез, то всего лишь от беспробудного пьянства и неразделённой любви.

Ни магии цифр, ни совпадений не случилось.

Антон Чехов. «Чёрный монах» 

Зато Чехова я читаю и перечитываю много лет подряд, и всякий раз с неизменным удовольствием. А повесть «Черный монах» ― одна из любимейших.

Наверное, потому что она всякий раз заново рушит мою единственную и последнюю иллюзию ― о покое и воле. Чисто мазохистское удовольствие читать о том, чего постоянно ждёшь и что никак не приходит. И не придёт, очевидно.

Тут и модный дауншифтинг не поможет, с описания которого всё в «Черном монахе» и начинается:

«Андрей Васильич Коврин, магистр, утомился и расстроил себе нервы. Он не лечился, но как-то вскользь, за бутылкой вина, поговорил с приятелем доктором, и тот посоветовал ему провести весну и лето в деревне».

Вот только и эта пастораль заканчивается безумием, опять же манией величия.

Герой и у Чехова отлично сознаёт, что болен. Но это никак не мешает ему наслаждаться собственным безумием:

«Мне кажется странным, что от утра до ночи я испытываю одну только радость, она наполняет всего меня и заглушает все остальные чувства. Я не знаю, что такое грусть, печаль или скука».

Зато мешает всем остальным: сперва от него уходит любимая жена, потом умирает от горя его тесть. Но разве эти неприятности что-то значат, когда есть покой, красота и величие иной, шизофренической реальности?

«О, как вы жестоко поступили со мной! Я видел галлюцинации, но кому это мешало?»

Мешало, мешало. Кабы не мешало, не написал бы Пушкин: «Не дай мне Бог сойти с ума. Нет, легче посох и сума…»